statistically speaking, your genitals are weird
побочное мандрагор-драббло. условно очередной вариант посканон-аушечки, заметко но на самом деле мне просто хотелось немного потыкать палочкой один из механизмов того, как именно они пытаются функционировать. ну, и вот примерно так в тексте должно было изначально выглядеть свет наше Сарочко, секс-символ бухенвальда и стойка для капельниц. стоя возле плеча у своих детищ и тыкая пальчиком нужные рычаги при необходимости, почти никак то есть. и раза в три менее коцентрированно, лол который, правда, тоже потом поюзается как перемычка для обоснуя.
в общем, весьма себе, весьма вканонно косноязычно, кто полезет - тот, наверно, в курсе всех ахтунов моего унылого самофандомчега)
читать дальше
*
- Ты взял образцы? Можешь различить, не так ли?
- Могу. Но я сомневаюсь, что нам это что-то даст.
- Что ты имеешь в виду?
Я снова сжимаю и разжимаю пальцы. Суставы, влёгкую одревеневшие от неподвижности за эти несколько часов, едва заметно ноют.
Впрочем, всё-таки слушаются.
В ушах всё ещё глухо стукает. За секунду до того, как открыть глаза, я всё-таки не удерживаюсь и несколько мгновений всматриваюсь в темноту.
Вспыхнувшие на задней стенке черепа переплетённые цепочки двигаются, сплетаются в сложный неразличимый узор, затягивают, как в лабиринт. Я по-прежнему не умею распознать ту степень усталости, при достижении которой меня сносит от любого мелкого раздражителя.
Линия за линией, и кажется, что движение с каждой секундой неуловимо становится быстрее.
Прохладная сухая рука быстро и легко касается моего лба через ткань перчаток.
Узор уходит куда-то за глаза, под затылочную кость - не исчезает окончательно, но больше не пытается затянуть и растворить в себе.
- Так что? - спрашивает Клайнфельдер. В отличие от жеста, голос звучит жёстко и требовательно.
Разумеется, это важно.
Всё сейчас важно.
- Это в любом случае не препарат, не стимулятор, - начинаю перечислять я. - Не вирусный агент. Даже не необратимая модификация. Что-то совсем другое, я никогда таких не встречал.
- Может быть мозаичная встройка?
- Нет, вряд ли... - Я думаю. Получается медленно и не очень подробно, но я заставляю себя сосредоточиться хотя бы на одном варианте. Их я видел исчезающе мало, но принцип же знаю? - Нет. Иначе получается - либо встроенное там активно в большей части клеток, почти во всех. А тогда старый вариант бы погиб. Или, при условии, что выжил, функция полностью изменилась бы. И распознать...
- Откуда ты всё это взял?
Я молчу какое-то время, прислушиваясь к ощущениям и пытаясь сообразить, в какой момент потерял мысль окончательно и начал воспроизводить то, чему меня учили на совсем других материалах.
- Ниоткуда. Я не умею воспринимать абстракции. Это были они?
- Да, примерно.
Тогда я вздыхаю и говорю:
- Это не мозаик, Клайнфельдер. Не мутация, не перекроенный геном, ничего из того, что я знаю и с чем мы имели дело раньше - не это. И оно изначально всегда такое, оно так развивалось. Это вообще не человек.
- Покажи мне.
Сперва я не понимаю, чего от меня хотят.
Я могу опознать общую картину, могу дать материал - но анатомически, по частям, просто не могу их разграничить. Это похоже на два режима - или ты смотришь, или понимаешь, я никак не могу переключиться до конца. Именно поэтому объяснить или по-настоящему включиться в обсуждение сейчас почти невозможно. Слишком близко порог восприятия. Рядом с ним можно имитировать диалог, но очень трудно понимать, как на самом деле звучат твои или чужие слова.
Смотрим мы гораздо лучше, Клайнфельдер это знает.
Нас такими и создавали.
- Просто покажи.
И передо мной на стол опускается простой лист белой бумаги. Клайнфельдер протягивает мне карандаш с торчащим из него мягким, не заточенным грифелем. Тогда я снова разжимаю пальцы.
Кончики их успели снова глубоко уйти в ладони, и я даже не заметил, когда.
Старый метод. Мне с некоторых пор стало казаться, что это похоже на то, как раньше гнали по экрану кардиограмму.
Мы уже пытались когда-то так, но тогда у нас была альтернатива в виде хорошей считывающей аппаратуры с автоматическим выводом данных. Сейчас...
- Я попробую, - киваю я, сжимая грифель в руке, и снова закрываю глаза.
Нити и линии вспыхивают сильнее – быстро, неравномерно, ветвятся и сжимаются в цепи, обрывочные связки. Вьются, словно корни, напряжённые нервы, я сжимаю грифель крепко, изо всех сил, хотя нити всё равно остаются настоящими, заполняют всё вокруг, и на них хочется отзываться.
Я даже не могу сказать, они выглядят, или звучат, или что – у меня нет имени органу, который их воспринимает. Но я знаю – неожиданно грифель всё-таки впивается в ладонь, кажется, что-то протыкает и тут же пропадает и перестаёт ощущаться, - что они не однородны. Наверняка у них есть структура, их звенья следуют одно за другим. Просто её невозможно понять.
Я знаю это. Я вижу это в их элементах, они разные, я не могу вспомнить даже знака или названия. Ещё через секунду перестаю даже пытаться, и тогда становится легче. Нити тянутся, заплетаются плотнее и тут же расходятся, идут словно сквозь мои зрачки, хаотичным, но единым потоком.
Бумага – не вижу, но она была где-то под рукой, или не она, или снова не важно. Почти не чувствую руки.
...Один элемент – одно движение. Жест, штрих, росчерк.
Один – три – три – четыре – один – два – три – один – один. Ритм невозможно прочитать, предсказать или прервать, в нём постепенно растворяется сознание. Поток идёт сквозь меня, по песчинке, по элементу, по тонкой цепочке пытаясь затянуть меня в себя, заплести.
Я опознаю звенья спутанных движущихся цепочек, одно за одним, и черчу вслепую ряды штрихов – наверное, на бумаге. Меня почти нет, почти нет смысла смысла этого действия. Посылаю сигнал - один - три - четыре - и он уходит в никуда, так что почти невозможно понять, достигает ли он цели.
Наверное. Мне всё равно. Клайнфельдер разберётся.
На этой мысли до меня долетает слабый отголосок, сбивающий с ровного ритма, в котором танцуют связки и обрывки, образующие узор. Он тут же снова затягивается, не позволяя отвлечься и сосредоточиться на чём-то ещё, но теперь я смотрю в них словно сквозь себя и чувствую что-то вроде движения.
И смутно помню, что это моё.
...Всё равно, что видеть сон или смотреть со стороны. Единственный сон, который мне иногда удаётся увидеть, никогда не прекращается и весь - там...
Нити и цепи постепенно раскручиваются передо мной и вокруг меня, рука продолжает вычерчивать их отражения на невидимом листе, сотню за сотней, которыми тело отвечает на мелькающие всё гуще и всё понятнее звенья. На самом деле, кроме них, почти ничего не существует, разум перестаёт фиксировать промежутки, так что постепенно всё чётче проступает остаётся только непрекращающееся движение.
Реакция по единой бесконечной цепи, в неровный, но чётко ощущаемый пульс. Один – три – два – три – три – один – четыре – четыре – два – три – один – четыре – два – два – три…
- …Слушать!
Вспышка перед глазами. Болезненно яркая, но боль от неё чувствуется не сразу. Выныриваешь в неё, как из мутного тёмного раствора, и ждёшь, что воздух всё равно не сможет пробиться в затянутые им лёгкие.
Я моргаю, пытаясь сосредоточиться на картинке перед распахнувшимися глазами, и по краям зрения вспыхивают быстро тающие, распадающиеся на обрывки тонкие нити.
- Что ты говоришь?.. – спрашиваю я тогда. Горло тоже слушается не сразу.
Обломок грифеля всё ещё зажат в моей руке, вошёл едва ли не под кожу треснувшим краем.
- Хорошо, что вы больше не кричите при каждом мелком сбое, - судя по голосу, морщится Клайнфельдер, убирая лампу от моих глаз и нащупывая выключатель. – Я говорю: достаточно. У тебя неплохо получается.
Я продолжаю моргать, и постепенно различимой становится не только белая маска с двумя тёмными провалами над ней, но и окружающие предметы. Комната, стол стеллажи рядом. На столе – пачка неровно исчёрканных бумаг, правда похожих на графики, рядом несколько царапин в плоской столешнице и обломок грифеля.
Да уж. Неплохо.
Стимуляция хлорофилл-активных клеток ультрафиолетом и радиацией – жёсткий, но управляемый процесс. С него когда-то началось всё, из-за чего мы здесь оказались.
Судя по всему, резкая смена спектра позволяет прервать процесс достаточно быстро. Это была не моя идея, у меня их не бывает в этой области, сколько бы мы ни старались. Но я могу запомнить инструкцию и потом работать с полученными сведениями дальше.
А ведь придётся потом выяснять, какие именно показатели оно меняет в первую очередь…
Я тру виски большими пальцами. Ладонь, которую едва не проткнул грифель, уже почти не болит.
Клайнфельдер рассматривает исчерченные листы, раскладывает их по порядку, меняет часть местами, пытается соотнести друг с другом. Некоторые измяты или порваны в середине, на некоторых нереально различить, какой из четырёх штрихов я пытался нанести, не глядя. Мне так кажется, по крайней мере.
Словно мы только что прогнали их через неисправный самописец. Просто прибором на этот раз сработал я.
- Смотри, как интересно, - Клайнфельдер берёт остаток грифеля и делает несколько лёгких пометок на листах, в нескольких местах разделяя сплошные ряды штрихов на группы по три. – Это основания, верно?
- Выходит, да, - говорю я, хотя от меня наверняка не ждут ответа – Клайнфельдер не реагирует на мою реплику, целиком уйдя в изучение штрихов. Подумав, я добавляю: - Но я не могу тебе сказать, что чему соответствует. Никогда не соотносил с расшифрованными фрагментами. Может быть, если ты дашь мне образец с известной схемой, я сделаю ключ к расшифровке… вот этих.
- Может быть, и не нужно.
- Может быть, - подумав, соглашаюсь я. Немного хочется спать, и если бы было можно, я задремал бы прямо здесь. Ненадолго.
Раз я сделал с ними всё, что на самом деле мог, почему бы и нет.
в общем, весьма себе, весьма вканонно косноязычно, кто полезет - тот, наверно, в курсе всех ахтунов моего унылого самофандомчега)
читать дальше
*
- Ты взял образцы? Можешь различить, не так ли?
- Могу. Но я сомневаюсь, что нам это что-то даст.
- Что ты имеешь в виду?
Я снова сжимаю и разжимаю пальцы. Суставы, влёгкую одревеневшие от неподвижности за эти несколько часов, едва заметно ноют.
Впрочем, всё-таки слушаются.
В ушах всё ещё глухо стукает. За секунду до того, как открыть глаза, я всё-таки не удерживаюсь и несколько мгновений всматриваюсь в темноту.
Вспыхнувшие на задней стенке черепа переплетённые цепочки двигаются, сплетаются в сложный неразличимый узор, затягивают, как в лабиринт. Я по-прежнему не умею распознать ту степень усталости, при достижении которой меня сносит от любого мелкого раздражителя.
Линия за линией, и кажется, что движение с каждой секундой неуловимо становится быстрее.
Прохладная сухая рука быстро и легко касается моего лба через ткань перчаток.
Узор уходит куда-то за глаза, под затылочную кость - не исчезает окончательно, но больше не пытается затянуть и растворить в себе.
- Так что? - спрашивает Клайнфельдер. В отличие от жеста, голос звучит жёстко и требовательно.
Разумеется, это важно.
Всё сейчас важно.
- Это в любом случае не препарат, не стимулятор, - начинаю перечислять я. - Не вирусный агент. Даже не необратимая модификация. Что-то совсем другое, я никогда таких не встречал.
- Может быть мозаичная встройка?
- Нет, вряд ли... - Я думаю. Получается медленно и не очень подробно, но я заставляю себя сосредоточиться хотя бы на одном варианте. Их я видел исчезающе мало, но принцип же знаю? - Нет. Иначе получается - либо встроенное там активно в большей части клеток, почти во всех. А тогда старый вариант бы погиб. Или, при условии, что выжил, функция полностью изменилась бы. И распознать...
- Откуда ты всё это взял?
Я молчу какое-то время, прислушиваясь к ощущениям и пытаясь сообразить, в какой момент потерял мысль окончательно и начал воспроизводить то, чему меня учили на совсем других материалах.
- Ниоткуда. Я не умею воспринимать абстракции. Это были они?
- Да, примерно.
Тогда я вздыхаю и говорю:
- Это не мозаик, Клайнфельдер. Не мутация, не перекроенный геном, ничего из того, что я знаю и с чем мы имели дело раньше - не это. И оно изначально всегда такое, оно так развивалось. Это вообще не человек.
- Покажи мне.
Сперва я не понимаю, чего от меня хотят.
Я могу опознать общую картину, могу дать материал - но анатомически, по частям, просто не могу их разграничить. Это похоже на два режима - или ты смотришь, или понимаешь, я никак не могу переключиться до конца. Именно поэтому объяснить или по-настоящему включиться в обсуждение сейчас почти невозможно. Слишком близко порог восприятия. Рядом с ним можно имитировать диалог, но очень трудно понимать, как на самом деле звучат твои или чужие слова.
Смотрим мы гораздо лучше, Клайнфельдер это знает.
Нас такими и создавали.
- Просто покажи.
И передо мной на стол опускается простой лист белой бумаги. Клайнфельдер протягивает мне карандаш с торчащим из него мягким, не заточенным грифелем. Тогда я снова разжимаю пальцы.
Кончики их успели снова глубоко уйти в ладони, и я даже не заметил, когда.
Старый метод. Мне с некоторых пор стало казаться, что это похоже на то, как раньше гнали по экрану кардиограмму.
Мы уже пытались когда-то так, но тогда у нас была альтернатива в виде хорошей считывающей аппаратуры с автоматическим выводом данных. Сейчас...
- Я попробую, - киваю я, сжимая грифель в руке, и снова закрываю глаза.
Нити и линии вспыхивают сильнее – быстро, неравномерно, ветвятся и сжимаются в цепи, обрывочные связки. Вьются, словно корни, напряжённые нервы, я сжимаю грифель крепко, изо всех сил, хотя нити всё равно остаются настоящими, заполняют всё вокруг, и на них хочется отзываться.
Я даже не могу сказать, они выглядят, или звучат, или что – у меня нет имени органу, который их воспринимает. Но я знаю – неожиданно грифель всё-таки впивается в ладонь, кажется, что-то протыкает и тут же пропадает и перестаёт ощущаться, - что они не однородны. Наверняка у них есть структура, их звенья следуют одно за другим. Просто её невозможно понять.
Я знаю это. Я вижу это в их элементах, они разные, я не могу вспомнить даже знака или названия. Ещё через секунду перестаю даже пытаться, и тогда становится легче. Нити тянутся, заплетаются плотнее и тут же расходятся, идут словно сквозь мои зрачки, хаотичным, но единым потоком.
Бумага – не вижу, но она была где-то под рукой, или не она, или снова не важно. Почти не чувствую руки.
...Один элемент – одно движение. Жест, штрих, росчерк.
Один – три – три – четыре – один – два – три – один – один. Ритм невозможно прочитать, предсказать или прервать, в нём постепенно растворяется сознание. Поток идёт сквозь меня, по песчинке, по элементу, по тонкой цепочке пытаясь затянуть меня в себя, заплести.
Я опознаю звенья спутанных движущихся цепочек, одно за одним, и черчу вслепую ряды штрихов – наверное, на бумаге. Меня почти нет, почти нет смысла смысла этого действия. Посылаю сигнал - один - три - четыре - и он уходит в никуда, так что почти невозможно понять, достигает ли он цели.
Наверное. Мне всё равно. Клайнфельдер разберётся.
На этой мысли до меня долетает слабый отголосок, сбивающий с ровного ритма, в котором танцуют связки и обрывки, образующие узор. Он тут же снова затягивается, не позволяя отвлечься и сосредоточиться на чём-то ещё, но теперь я смотрю в них словно сквозь себя и чувствую что-то вроде движения.
И смутно помню, что это моё.
...Всё равно, что видеть сон или смотреть со стороны. Единственный сон, который мне иногда удаётся увидеть, никогда не прекращается и весь - там...
Нити и цепи постепенно раскручиваются передо мной и вокруг меня, рука продолжает вычерчивать их отражения на невидимом листе, сотню за сотней, которыми тело отвечает на мелькающие всё гуще и всё понятнее звенья. На самом деле, кроме них, почти ничего не существует, разум перестаёт фиксировать промежутки, так что постепенно всё чётче проступает остаётся только непрекращающееся движение.
Реакция по единой бесконечной цепи, в неровный, но чётко ощущаемый пульс. Один – три – два – три – три – один – четыре – четыре – два – три – один – четыре – два – два – три…
- …Слушать!
Вспышка перед глазами. Болезненно яркая, но боль от неё чувствуется не сразу. Выныриваешь в неё, как из мутного тёмного раствора, и ждёшь, что воздух всё равно не сможет пробиться в затянутые им лёгкие.
Я моргаю, пытаясь сосредоточиться на картинке перед распахнувшимися глазами, и по краям зрения вспыхивают быстро тающие, распадающиеся на обрывки тонкие нити.
- Что ты говоришь?.. – спрашиваю я тогда. Горло тоже слушается не сразу.
Обломок грифеля всё ещё зажат в моей руке, вошёл едва ли не под кожу треснувшим краем.
- Хорошо, что вы больше не кричите при каждом мелком сбое, - судя по голосу, морщится Клайнфельдер, убирая лампу от моих глаз и нащупывая выключатель. – Я говорю: достаточно. У тебя неплохо получается.
Я продолжаю моргать, и постепенно различимой становится не только белая маска с двумя тёмными провалами над ней, но и окружающие предметы. Комната, стол стеллажи рядом. На столе – пачка неровно исчёрканных бумаг, правда похожих на графики, рядом несколько царапин в плоской столешнице и обломок грифеля.
Да уж. Неплохо.
Стимуляция хлорофилл-активных клеток ультрафиолетом и радиацией – жёсткий, но управляемый процесс. С него когда-то началось всё, из-за чего мы здесь оказались.
Судя по всему, резкая смена спектра позволяет прервать процесс достаточно быстро. Это была не моя идея, у меня их не бывает в этой области, сколько бы мы ни старались. Но я могу запомнить инструкцию и потом работать с полученными сведениями дальше.
А ведь придётся потом выяснять, какие именно показатели оно меняет в первую очередь…
Я тру виски большими пальцами. Ладонь, которую едва не проткнул грифель, уже почти не болит.
Клайнфельдер рассматривает исчерченные листы, раскладывает их по порядку, меняет часть местами, пытается соотнести друг с другом. Некоторые измяты или порваны в середине, на некоторых нереально различить, какой из четырёх штрихов я пытался нанести, не глядя. Мне так кажется, по крайней мере.
Словно мы только что прогнали их через неисправный самописец. Просто прибором на этот раз сработал я.
- Смотри, как интересно, - Клайнфельдер берёт остаток грифеля и делает несколько лёгких пометок на листах, в нескольких местах разделяя сплошные ряды штрихов на группы по три. – Это основания, верно?
- Выходит, да, - говорю я, хотя от меня наверняка не ждут ответа – Клайнфельдер не реагирует на мою реплику, целиком уйдя в изучение штрихов. Подумав, я добавляю: - Но я не могу тебе сказать, что чему соответствует. Никогда не соотносил с расшифрованными фрагментами. Может быть, если ты дашь мне образец с известной схемой, я сделаю ключ к расшифровке… вот этих.
- Может быть, и не нужно.
- Может быть, - подумав, соглашаюсь я. Немного хочется спать, и если бы было можно, я задремал бы прямо здесь. Ненадолго.
Раз я сделал с ними всё, что на самом деле мог, почему бы и нет.
@темы: фик: мандрагорье, чесног!, обрывки
-
-
27.02.2012 в 12:16от вашей травы
едет нафигапгрэйдется картина мира унеокрепших духом: восприятие слегка меняет угол, и теперь у меня не только ржач, когда я выхожу из дома и впериваюсь взглядом в клубок лиан на калитке или- на веранду за майкой и оказываюсь морда-к-морде с ростком лианы на крышке железного бака, не говоря уж, о сиреневых вьюнах, которые отгрызают себе кусок забора какой-то промзоны; но и вообще другие ощущения от прикосновения ногами к траве, ладонями к коре дерева и пр. Полезный сдвиг....еще есть куча ОБВМа, например, новый тц Terminal 21 по дороге до метро
-
-
27.02.2012 в 12:30где вы были, когда она у меня в острую фазу уходилавот у меня тоже в какой-то момент. хотя фичегов неприличное количество, и это лютое читерство, с учётом того что основной матчасти как лежало четыре связных куска, так и лежат.
но меня вот слегка отпустит бличег, дадут мне немного ресурса на прочие процессы, и будет, будет. оно же реальне везде и намекает отовсюду)))
-
-
28.02.2012 в 17:23ну, да на дайри попала из-за сообщества по книгам Амарги и Анны Штайн и PSoHа только прошедшим сентябрем, эххх))
я помню, где был в день написания поста [L]www.diary.ru/~dohaka/p120215513.htm[/L] про ощущения Клайнфельдера от терапии и предшествующих событий-- у меня завершилась миссия "вывези с мамой все шмотки
на себеиз одной страны в другую" и такой еще не ощущающийся скорбец, что дому, где прожил 19 лет, каюк.Это б обалденно, если будет что-то еще, но все равно, все в комплексе воспринимается и те четыре части, и все остальное- и я б сказала, картина нормально возникает, даже если не досконально полная- то, что есть уже очень насыщенно.