statistically speaking, your genitals are weird
25. травмы глаз/лица/ротовой полости
фандом: Гиблое место/The Bad Place
персонажи: Золт Поллард
категория: джен
рейтинг: R
предупреждения: религиозный упорос, упоминания мутантских небинарных гениталий, убийств, жестокости, нездоровых семейных отношений, самотравмирование, детские травмы
769 слов
Мать всегда говорила ему, что те места - грязные, срамные. Трогать их руками - грешно, а если будешь туда глядеть - Господь лишит тебя глаз. Она показала ему, как для мытья сделать специальную мочалку, чтобы не касаться себя, где нельзя, как переодеваться и что делать с теми, кто пытается этот запрет нарушить.
Когда Золту было восемь лет - он всегда рос быстро, и в восемь был выше и сильнее любого двенадцатилетнего мальчишки с соседних ферм, - кто-то из дравшихся с ним ровесников в шутку попытался сдёрнуть с него штаны, чтобы вся компания могла посмеяться. Золт успел проткнуть ржавым гвоздём и выскрести один его глаз, прежде чем набежали люди - если б не это, он успел бы лишить врага обоих.
Мать сказала, что он всё сделал тогда правильно.
Наверное, если бы Розелль могла видеть его сейчас, она бы больше так не сказала.
Золт был её любимым сыном, и почему-то ему кажется, что разочарование, которое он мог бы ей принести, могло бы ранить и разгневать её сильнее, чем любая мерзость, сотворённая Фрэнком.
Не считая, разумеется, того, что Фрэнк убил её своими руками.
Золт не знает, как это получилось. Случайно - а дальше он уже не мог остановиться, и чем больше думает об этом теперь, тем сильнее его жжёт стыд - даже не столько перед Богом, сколько перед матерью.
Зато теперь он точно знает, что Розелль своим запретом пыталась его уберечь. Не только от стыда и мерзости, но и от понимания его уродства, которое теперь предстало перед ним во всей своей полноте.
Золт не дурак и знает, как выглядят срамные места у мужчин и женщин - он видел брата и сестёр, не знающих стыда или послушания, и пусть их голые тела не вызывают у него ничего, кроме жаркого, липнущего к коже отвращения, он понимает, что такими людей и задумал Бог и испортил Дьявол - как они. Не как он.
И, конечно, он видел мать - она позволяла ему видеть, потому что с ней всё было иначе. Её тело, одновременно женское и мужское, было вместе с тем выше, чище, чем у любой женщины или мужчины. Оно не знало грязи или похоти - только жизнь, благословлённую Господом, чистую, которую она дала своим детям без греха соития, а те только и пытались измарать этот дар в мерзости.
Сравнивать себя с матерью для Золта было бы сродни богохульству - но если бы он осмелился, то сразу стало бы понятно, что по сравнению с чистым и соврешенным телом Розелль золтово мерзкое срамное что-то, одновременно слишком мужественное и недоразвитое для его мощного сильного тела, похоже на карикатуру.
Вот от чего она берегла его.
От стыда и от осознания - и теперь они жгут Золту душу и глаза, которыми он уставился туда, когда рука нащупала дурное, будто против воли. А кто пялится на срамное, того Господь лишит глаз. Он воспринимает эту мысль с облегчением, цепляется за неё, как за соломинку в ревущем водопаде.
Если Господь не проявит милости и не лишит его глаз сразу, Золт ему поможет. Это ведь то, ради чего ему и дали все его силы - так говорила мать, а у него нет повода не верить ей, - исполнять волю Господа.
Руки у Золта дрожат от ощущения, что грязь с них так теперь и не очистится до конца, но найденный в номере хозяйственый нож он держит крепко. Боли он не боится, с ножами умеет обращаться получше многих, но каждый раз, когда он пытался надавить сильнее - что-то будто останавливает его руку. Из повреждённой глазницы сочится кровь вперемешку со злыми покаянными слезами, Золт искромсал себе уже оба века, а от глазницы по черепу расходится боль от того, как он давил на яблоки, - и всё равно он никак не доведёт дело до конца.
Перед глазами скачут всполохи и разводы, похожие на те, что он видел, когда подонок Фрэнк последний раз сбежал от него.
В следующую секунду Золт опускает нож, тяжело опираясь о раковину в узкой душевой.
Нет. Что бы ни останавливало его сейчас - память о матери или божественное провидение - оно сделало это вовремя.
Он не может лишиться глаз, пока Фрэнк ходит по земле. Может быть, когда он поймает ублюдка и убьёт его - медленно, отсекая по кусочку от его конечностей и лица, каждую секунду напоминая о том, что он сделал с Розелль, - ему станет легче.
А пока придётся сдержаться и жить с этим стыдом дальше, пытаясь хоть на время выжечь его ненавистью. Мать бы одобрила, он уверен.
Найдя аптечку, Золт накладывает на один глаз - всё-таки тот повреждён довольно сильно и всё равно сейчас только болит от яркого света - плотный тампон и заклеивает пластырем.
А потом опускает глаза на полотенце, которым прикрылся сразу по выходу из душа, и сжимает нож в руке крепче.
26. казнь
фандом: Линия Грёз
персонажи: косвенно танатолог/чувак из операторов
категория: преслэш
рейтинг: pg-13
предупреждения: упоминания жестокости, смертей, беспорядочного секса, без ужасов совсем
1 410 слов
- Нам конец, верно?
Владимир Чен задаёт этот вопрос в воздух, не рассчитывая на осмысленный ответ. Коморка, где их заперли повстанцы, узкая и тёмная, с одной стороны её ещё дополнительно сужает силовая решётка, и именно там, за ней - единственная дверь.
- Если они захотят перестрелять нас, как мишени в тире, им даже усилия делать не придётся, вошёл и всё!..
Удивительно, что у него ещё есть силы орать, хотя и слабо.
Когда повстанцы атаковали их филиал а-Тана, он собирался валить с ночного дежурства - и, может, если бы поторопился, то успел бы не попасть в эту заварушку. Не поторопился. Теперь вот - узкая камера в какой-то дыре похуже его первой снятой комнаты на Инцедиосе, трещины в рёбрах, чудом не проломленный череп, когда били по голове. Почему не шокером, как нормальные люди?..
- А если я попробую...
- Ты умрёшь ещё быстрее, чем должен.
Это первые слова, которые Тео произнёс за последние несколько часов.
Владимир оборачивается к нему и смотрит подозрением. Выглядит танатолог неважно - ему как раз, видимо, досталось от души и шокера, и прочих прелестей взятия в заложники, или как их теперь называть. Скуластое смуглое личико посерело, половина золотистых кудрей слиплись от крови и какой-то грязи, а обмотанную тряпкой руку он прижимает к груди, скрючившись в своём углу и не имея желания двигаться. Памятуя о том, как выглядело это изнеженное создание примерно всегда, Владимир думает, что до того, как оказаться в камере, Тео мог получить от повстанческих солдат отнюдь не только шокером по позвоночнику и сапогом под рёбра.
Тем более странно слышать такую осмысленность в его голосе.
- Ещё раз?.. - нерешительно спрашивает он, опираясь о шершавую стену и сползая по ней в паре шагов от него.
- Ты, - на лице танатолога мелькает слабая тень обречённости, - умрёшь. Ещё раньше. Чем должен.
Чен смотрит на него краем глаза, пока не начинает пульсировать отбитый висок.
- Это такая общая мудрость, да? Очень вовремя. Твоя профессиональная деформация - то, что нам нужно, чтобы попробовать вырулить. Спасибо, блин, огромное...
- Ты кретин? - устало спрашивает Тео, и Владимир замолкает.
Он никогда не слышал от этого человека таких слов.
Он, строго говоря, вообще ни разу за все годы работы в компании не видел, чтобы эта миниатюрная машинка для секса со всем, что движется и нет, готовая оказаться под любым их клиентом и половиной коллег в качестве "психологической поддержки", проявляла по отношению к кому-то агрессию.
Похоже, дело и правда дрянь.
- Ты что-то знаешь? - говорит он тихо. Поворачивает голову, хотя в шее движение отдаётся почти хрустом. - Тео? Ты знаешь, почему мы здесь? Они не собираются требовать за нас выкуп или что-то такое?
- Смешно. - Танатолог закрывает глаза, облокачиваясь затылеком о стену. - Какой за тебя выкуп, Чен? И кто его будет платить?
- Компания?.. - Владимир хмурится, сам понимая нелепость своих слов. - а-Тан - огромная структура, и их репутация...
- ...Их репутацией полностью заведует Кертис ван Кертис. И если он решает, что ты не стоишь даже салфетки из моего кабинета - это становится реальностью. Утилизированные салфетки не влияют на репутацию компаний-монополистов, знаешь ли.
- Ты намекаешь, что мы... - Чен пытается думать быстрее, но удары по голове, видимо, даром не проходят, и он отчаянно тормозит. - Но почему... Чем простые сотрудники...
- Шпионаж, милый. - Тео тяжело вздыхает, словно он слишком устал для долгих объяснений. А потом просто говорит: - Ты делал записи воспоминаний Овальдов, которые я потом передал человеку из СИБ. Не корчи лицо, умоляю. Все это делают, и все потом хоть что-то да смотрят. Всегда интересно, каково было умирать тем, кому мы возвращаем жизнь, да? Это мог быть кто угодно, вас было семь человек на той неделе из операторов. Но здесь со мной оказался ты. А я знаю, почему я здесь. Всё просто.
- Но мы делаем записи постоянно! То есть, часто. И ещё ни один клиент... Почему Овальды?
- Очевидно, потому что они не простые клиенты. Я сказал бы тебе больше, если бы Овальд тогда не отказался от сеанса. Но теперь неважно.
Чен осторожно сжимает пальцами виски, пытаясь начать соображать.
- Значит, ты думаешь, Кертису мы теперь не нужны? Как шпионы, которых теперь надо убрать, вот такое?..
Это прозвучало, как идиотская фраза из старого фильма, и он сам почти стыдился, произнося её. Если бы он успел хотя бы проверить ту запись...
- Если ты думаешь иначе, я тебя поздравляю.
- Но тогда выходит, что налёт повстанцев был не случайным. Или всё-таки?..
- Ты считаешь, я в курсе всех игр, в которые здесь играют Кертис и служба безопасности? - раздражённо спрашивает Тео.
Владимир осторожно качает головой.
Что-то не складывается, но ему трудно понять, что именно. СИБ или сам Кертис решили, что пара сотрудников, которые поучаствовали в очередном уровне их разборок, теперь представляют угрозу, и от них необходимо избавиться. Но городить для этого целую конструкцию с участием местных повстанцев, нападения на филиал, взятием в заложники и кто знает, чем ещё?..
Либо Тео получил по голове ещё сильнее, чем он, либо знает что-то, чего не знает Владимир.
- Если они хотели от нас избавиться, почему было не сфабриковать любое обвинение или просто не обвинить нас обоих в том самом шпионаже, чтобы приговорить к казни?
Тео чуть приподнимает голову, глядя на него почти с жалостью.
- Это и есть казнь, Чен.
Владимир несколько раз моргает, всё ещё не понимая.
- Если бы это было так, почему мы всё ещё живы? К тому же, у сотрудников а-Тана безлимитный кредит на бессмертие, так что...
Звук, который он слышит из горла танатолога, напоминает тихий неровный хрип или слабый кашель, и только через несколько секунд Владимир понимает, что он смеётся.
- Ты очаровательный. Конечно, безлимитный. Как ты думаешь, сколько времени нужно системам компании, чтобы обработать инцидент в нашем филиале, установить личности погибших и места, где они воскреснут, а потом проверить, в порядке ли профили тех, кто ещё жив?
Чен прикидывает техническую часть, потом делает поправку на мощности филиала.
- Пара часов... Но если нам ещё и связь порушили, то до пары дней, пожалуй. Инцедиос - та ещё дыра.
- Именно столько мы должны прожить здесь.
- Чтобы... - До него наконец начинает доходить.
Тео чуть заметно кивает.
- Чтобы они могли взять тебя в свежем теле там, где ты очнёшься, и пустить по кругу дальше, например.
- Но они могут просто отключить нам а-Тан.
- И хорошо бы они это сделали, - тихо добавляет Тео, отворачиваясь от него. - Умирать неприятно. Особенно когда каждый раз не знаешь, очнёшься ли и придётся ли делать это снова, и надеешься, что нет. Но я не стал бы ожидать, что нам с тобой так повезёт.
- Это тебе клиенты рассказывали?
Танатолог бросает на него косой взгляд и снова отворачивается. Владимир скользит взглядом по тонким смуглым пальцам, торчащим из-под тряпки, и замечает, что они чуть заметно вздригивают. Человек, работающий рядом со смертью и большую часть суток проводящий рядом с людьми, только что вернувшимися к жизни, боится смерти больше, чем всего, что им могут устроить повстанцы?
Сам не зная, зачем, Владимир осторожно подсаживается ближе к нему.
- Тебе часто приходилось умирать?..
Несколько секунд Тео молчит.
- Просто умирать - всего десяток раз. Это ерунда. Нас учили, что мы должны понимать, как чувствуют себя те, кого нам предстоит сопровождать, и знать принципы восприятия мозгом смерти. Это вроде части... Практики. - Пальцы у него сжимаются в кулак, и он тихо шипит, пряча руку на груди. - Смертный приговор - это другое. Слышал истории про тех, кто насолил Кертису, и кого держат в их застенках годами, позволяя умереть и воскреснуть снова и снова, чтобы потом убить ещё пару десятков раз?..
Чен ощущает, как по спине ползёт едва ощутимый озноб.
- Но ты уже несколько лет работаешь у нас?..
Тео сжимает губы в нить, давя нервную усмешку.
- Моя отсрочка предполагала семь лет, если быть точным. Мозг адаптируется к постоянным смертям примерно через полтора десятка лет, если неравномерно. После этого нужна передышка, чтобы ты мог восстановиться и снова воспринимать происходящее в полную силу. У меня было ещё почти три года жизни. А теперь... Полагаю, у нас с тобой остались последние несколько часов.
Чен смотрит на него, одновременно давя в себе желание заорать, что всё это чушь и не может быть правдой, - и спросить, сколько же ему на самом деле лет.
- И что можно сделать?..
- Ты меня спрашиваешь? Я за почти двадцать лет не смог придумать, что. Впрочем, если у тебя нет других вариантов, могу подсказать единственное, что мне хоть немного помогало всё это время. - Тео поворачивается к нему и второй, не сломанной рукой мягко касается его лица, поглаживая в обход ссадины кончиками пальцев, и тихо выдыхает: - Добро пожаловать в клуб.
27. галлюцинации
фандом: Изысканный труп/Exquisite corpse
персонажи: Сорен/Люк
категория: слэш
рейтинг: R
предупреждения: упоминания наркотиков, болезней, убийств и жестокости, непрочная крышечка
1 112 слов
Утренний свет мягко просачивается сквозь задёрнутые занавески.
Солнца, вероятно, сегодня не будет, свет такой нежно-молочный, что больше не освещает сумерки в квартире, а туманит глаза, - но сегодня Сорен воспринимает это с облегчением.
Этого слабого света, вместе с мерцанием монитора, за которым он провёл почти всю ночь после того, как Люк уснул, вполне достаточно, чтобы у него начала болеть голова и слезиться глаза. Когда к ощущениям добавляется едва заметная тошнота, он вспоминает о таблетках. Поднимается, следя за координацией, проходит в ванную, к аптечному шкафчику, достаёт новую пачку. Свою утреннюю дозу выпивает сразу, запив водой из-под крана - никогда бы такого не стал делать, если бы кто-то смотрел, - вторую приносит и оставляет на тумбе рядом с постелью.
Люк не просыпается, даже когда он резко опирается рукой о край постели и ждёт, пока отпустит головокружение.
Это хорошо. Ему стоит отдохнуть. Той дозы успокоительных, что он получил накануне прямо в свой кофе, дожно хватить ему как минимум ещё часов на шесть нормального отдыха.
И Сорену тоже.
Он до сих пор не знает точно, что произошло в том бараке в старом доме Бирнов.
Люк, которого он встретил в тот вечер, ничего внятного сказать не мог. Когда Сорен увидел его в первый момент, он решил, что тот опять сорвался на героин или что похлеще, - руки, куртка и лицо в крови и какой-то грязи, запах крови, алкоголя и ещё чего-то мерзко-пряного, дурного, перекошенное серое лицо и мёртвые пустые глаза. Сорен мог и должен был сделать то, что не раз делал для своих знакомых из центра - позвонить в полицию, скорую, дать знать ребятам из центра и, возможно, их единственному заштатному психологу.
Вместо этого он дал Люку пощёчину, заставил посмотреть себе в глаза и ответить на три простых вопроса: кто он такой, где сейчас находится и достаточно ли законов нарушил, чтобы ждать визита полиции в течение пары часов? И на секунду сквозь этот мёртвый взгляд сверкнула знакомая весёлая ярость, с которой этот человек шёл по жизни даже в направлении того дна, куда постепенно сползали они все.
А потом из его руки выпал нож, стукнувшись об пол, и Люк медленно сполз вдоль дверного косяка на пол.
Сорен складывал эту историю постепенно, из тех обрывков или недомолвок, что время от времени прорывались сквозь ту стену, которой Люк отгородился от большей части мира.
Местный богатый уродец из тех, что снимают десяток мальчиков за горсть еды и дозу, положил глаз на мальчишку, которого Люк всё ещё любил больше остатков собственного разума, даже несмотря на их разрыв. Где-то по пути к нему присоединился Эндрю Комптон - убийца, изувер и некрофил, чьё якобы тело было выкрано из тюрьмы в Британии. То, что они устроили в том бараке, напоминало чёртову смесь кухни каннибалов и анатомического порнотеатра, а то, что они сделали с Траном... Люк пришёл слишком поздно, он не знает, как ему хватило сил хотя бы попытаться, и он успел убить одного из ублюдков, потому что больше ничего не мог. Комптон ушёл, не став его убивать. Люк смотрел в его глаза там, в окружении десятков свежих и сгнивших трупов, и видел, что это не человек. Не человек.
Сорен крутит осколки этой истории в голове снова и снова, и она могла бы быть вполне связной - судя по тому, что он сам знает о Тране, об их с Люком отношениях и о том, что спустя полтора месяца обнаружили в бараке. Если не считать одного момента.
Эндрю Комптона никогда не существовало.
Сорен догадывался, что Люк закончит книгу, наброски к которой лежали в его черновиках годами.
Героин, СПИД, расставание с молодым любовником и какой-то внутренний кризис здорово ударили по нему - но Люк был не из тех, кто умирает, не показав зубы и не запалив пару фейрверков. Казалось, что чем больше на этого измождённого человека давит всё, что с ним случилось, чем острее становится его горечь по утраченному, тем вернее он пытается использовать её как оружие против всего мира. Агрессия может быть разрушительной, а может созидать, и Сорен видел в этом человеке потенциал и к тому, и к другому.
Комптон был персонажем его последней будущей книги - немного карикатурным, социопатичным и дьявольски умным, а ещё очень удачливым. Люк долго не мог решить, сколько изувеченных трупов молодых юношей ему приписать, чтобы это и шокировало, и не вызывало смеха нереалистичностью. Пару раз они даже пользовались им или ещё парой фальшивых персонажей на радио, - когда Люк включал микрофон и становился Лашем Рембо, ему было плевать, что подумают слушатели. Если бы им во время эфира позвонил кто-нибудь с упрёком, что не существует ни маньяка, про которого Лаш издевательски зачитывает газетную вырезку, ни самой этой газеты, ему наверняка ответили бы, что никого из них, приговорённых маргиналов, давно не существует для большей части человечества, так что Эндрю Комптону ещё повезло, не стоит завидовать, мудак.
Впрочем, большая часть их слушателей никогда не была склонна интересоваться точностью новостей. Они слушали Люка не ради этого.
А теперь Люк Рэнсом уверен, что Комптон был в бараке, где нашли изувеченные останки двух молодых мужчин - и ещё более старые, напрочь сгнившие трупы, расфасованные по всей территории, словно мясо на заброшенной скотобойне.
И если до того Сорен подозревал, что Люк мог действительно каким-то чудом справиться с тем, чтобы в отчаянии убить и расчленить и своего бывшего любовника, и пригласившего его к себе человека, и рассказами о выдуманном нелюди-убийце хочет скрыть правду, - то теперь он уверен, что всё может оказаться ещё хуже. Или лучше, как посмотреть - лучше оказаться убийцей, не понимающим, что сотворил, или сумасшедшим, давно поверившим в собственную выдумку так крепко, что она пришла за тобой в самый подходящий момент?
Люк уверен, что видел Комптона рядом с собой и сумел его ранить.
Его записи, множество страниц, где он раз за разом пытался зафиксировать каждую деталь, воспроизвести всё, что знал, видел и до чего мог додуматься, - Сорен всю ночь, борясь с тошнотой, читал этот кошмар, который Люк видел единственным для себя средством понять, что же там произошло.
Это всё ещё слишком сильно напоминает те дурные истории, где главный герой следит за какой-то ужасной тварью, которую не видит никто, кроме него самого, и никто не верит, что она существует, пока в конце не оказывается, что эта тварь была теневй стороной его самого. И Сорен бы вполне мог поверить в такой вариант, несмотря на все свои чувства к этому человеку.
Это могла бы быть даже история о том, что оба они это понимают, но Люк молчит, потому что не желает признать кровь на своих руках, а Сорен - потому что согласен беречь его даже от него самого.
Но Сорен слишком хорошо помнит, что каждый раз, когда они занимаются любовью, когда он поднимается над Люком, чтобы заглянуть в лицо, - тот смотрит не ему в глаза, а за плечо, за спину, в пустую комнату, где никого не может быть.
И что-то каждый раз удерживает Сорена от того, чтобы обернуться.
28. болезненная трансформация
да, меня не отпускает эта тема, но здесь она хотя бы канонична
фандом: Гемоглобин/Bleeders
персонажи: Джон Штраус (ван Даам)/"сестра", остальные
категория: как это назвать... другие отношения, да?
рейтинг: R
предупреждения: инцест, наследственные болезни и мутации, мутанты-каннибалы, мутанты-гермафродиты, близкородственное скрещивание, совсем чуть-чуть странной физиологии, семейные ценности (за что мы любим канон)
1 007 слов
Ни у кого из них нет имён.
Со временем Джон начинает понимать, почему в этом нет нужды.
Жизнь в подземных лабиринтах меняла их поколение за поколением - но куда дольше их меняла жизнь внутри семьи, точно так же поколение за поколением, взращённые на одной и той же крови. Большинство из них теперь похожи друг на друга, словно вышли из одного лона - хотя, в каком-то смысле, так и есть.
У большинства - укороченные крепкие кости ног и торса, но длинные, тонкие и цепкие пальцы на потемневших кистях, может быть, из-за долгой жизни без достаточного количества света. У большинства - загрубевшая кожа, деформированные лица, крепкие зубы, привыкшие к сырому мясу, чувствительные к свету молочные глаза, такие же, как один из его глаз, всю жизнь доставлявший ему столько проблем. Большинство не похожи ни на мужчин, ни на женщин, хотя почти все способны к самооплодотворению, как написали бы в любом учебнике. Большинство - давно не нуждаются в речи и не учат ей потомство, довольствуясь гортанными звуками и обрывками последних голландских слов, принесённых сюда ещё их предками.
Даже его заново обретённая единоутробная сестра - она почти так же похожа на человека, как сам Джон, но в её грузном щедром теле нет той болезненности, что с самого детства преследовала его самого, постепенно убивая, - даже она чаще общается с ним жестами или вздохами, а не словами, хотя её язык и гортань, скорее всего, могли бы развиться так же, как у него, если бы она жила вне семьи.
Джону не нужны были слова, чтобы понимать их - с самого начала, как он сюда приехал, он осознал это потом. Они говорили с ним через его кровь, через гены, через его вечную болезнь и голод, никогда не проходившие и мучившие его всю жизнь. И чем дольше он теперь остаётся среди них, тем меньше сам нуждается в словах или именах.
Каждое из этих созданий - ван Даам, уже много поколений, и этого достаточно. Как для них, так и для него самого.
Теперь Джон знает, что не умрёт.
Они знают, что ему всегда было нужно.
Это так странно - иметь семью, которая связана с тобой узами крепче и старше, чем ты сам, и делит с тобой понимание того, как всё должно быть, без дурных вопросов. Они заботятся о нём больше, чем о друг о друге, то ли пытаясь додать ему всё, чего он был лишён все эти годы, то ли признавая его лучше себя. Его сестра, такая же высокая и с почти прямыми костями, носит старую голландскую парчу - он понимает, что эта одежда должна была остаться ещё от Евы ван Даам, возлюбившей брата и свою кровь больше, чем возможность жить на родине и под открытым небом. Они находят для него такую же, полуистлевшую, смесь камзолов и нижних юбок, пролежавшую в их тайниках очень долго, но когда он надевает её - сестра смотрит на него с нежностью и страстью, вздохнув, и протягивает ему руку.
Ей не нужны мужчины или кто угодно ещё, чтобы продолжить род, Джон уже видел, как это происходит - и всё-таки она хочет разделить с ним постель и семя, и глазами остальных на них смотрят поколения тех ван Даамов, что поступали так же. Она гладит длинными рахитичными пальцами на опухших руках его истощённое годами тело, вздыхает снова, на этот раз с грустью, трогая шрамы на его торсе и животе, и влечёт к себе, чтобы утешить и напомнить ему, что он больше не один. Он - часть семьи.
Так ему намного легче пережить то, что с ним происходит.
Они приносят ему сырое мясо.
Чаще всего оно мягкое и пропитано чем-то, напоминающим формалин, но иногда ему трудно даже сомкнуть на нём зубы. Его зубы слабее, чем у них, росших на этой пище годами - порой резцы шатаются в дёснах, и он чувствует вкус своей крови, - и тогда они отрезают или откусывают для него мелкие куски и вкладывают в покрывшиеся тонкой коростой губы. Иногда ему больно - тело, не привыкшее к тому, чего всегда жаждало, скручивается в судорожный комок, растя в себе спазм за спазмом, но с каждым разом он всё яснее ощущает, как ему становится легче. Кровотечения почти прекратились - всю жизнь он думал, что его кровь почти не способна свернуться, а тело - заживить себя, но теперь, среди них, он наблюдает за тем, как быстро начинают заживать его раны, как всё реже лопаются кровеносные сосуды.
Его семья не смогла бы выжить столько поколений, храня лишь собственную кровь, если бы в этой крови не было такого жизненного потенциала.
И он не боится того, что будет.
Он лежит среди тканей на постели сестры, в её объятиях, и глубоко дышит, учась распознавать мир на ощупь и на запах. Сестра редко выходит из этой части пещер, но остальные любят и почитают её, приходя к ней сами и принося всё, что нужно. Порой кто-то из них просит её ласки - а с какого-то момента и Джона - и она позволяет им свернуться с ней вместе, словно в гнезде, и гладит их, тихо что-то напевая.
Он учится тому же. Он учится заботиться о них, как они заботятся о нём.
Шрамы, с раннего детства оставшиеся в его теле, ноют последнее время не переставая, словно в них набухают болезненные нарывы, прорастающие его в глубину, и иногда у него на глазах выступают слёзы. Но сестра и остальные гладят их своими искривлёнными ладонями, собирают заново топящуюся в них сукровицу, и ему становится легче.
Вряд ли жизнь здесь изменит его так же сильно, как их - его кости уже выросли вне их мира, пусть они и хрупче многих здесь, большая часть его тела десятки лет была истощена миром, который не предназначался для таких, как он. Но что-то они смогут восстановить, потому что кровь ван Даамов сильна. И, может быть, если на этом острове им действительно станет слишком опасно, именно он сможет придумать, как им найти себе новый дом.
Его сестра улыбается, опираясь на поддерживающего её младшего, и мягко разводит полы своей сорочки, показывая ему себя в тех местах, где у него воспалённые шрамы и боль.
Пока он ещё не может коснуться этих частей так же, как она. Но он смотрит, находя её всё более прекрасной и гармоничной в её странности, и молча обещает, что попробует.
29. ритуальное убийство/жертвоприношение
фандом: Впусти меня/Låt den rätte komma in (книга)
персонажи: Оскар/Эли
категория: пре(псевдо)слэш, постканон, немного АУ
рейтинг: nc-21
предупреждения: членовредительства, жестокость, упоминания пыток и педофилии, я опять пишу, как вампиры издеваются над едой
1 140 слов
Рядом с ним Эли не нужно притворяться ребёнком.
Когда они встретились впервые, Оскар сам был мальчишкой и смотрел на своего нового друга - подругу, как он был уверен, - как на равную. Может, немного сверху, когда понял, что эта странная девчонка, живущая со своим якобы отцом, вообще не очень хорошо ориентируется в современном мире. Впрочем, она ориентировалась лучше, чем он сам - иначе не выжила бы так долго, и уж тем более, не смогла бы спасти ему жизнь.
Теперь он знает, что это двухсотлетнее существо, запертое в хрупком теле с тонкими косточками, понимает в некоторых вещах больше, чем он сам, оставаясь в других таким же наивным, каким его застало "проклятье" два века назад. Теперь ему самому семнадцать (по поддельным документам - двадцать четыре), он выше на почти две головы и мощнее в плечах, но он по-прежнему смотрит на Эли как на того, кто мудрее и сильнее него, просто иногда нуждается в особой заботе. И он заботится без глупого снисхождения, а Эли смотрит на него совсем не так, как смотрел на того урода, с которым они тогда приехали в Блакеберг.
На людях Эли носит какие-то узкие рубашки, брюки с сапогами и короткополую шляпу и напоминает его очень миниатюрную сестру-подростка, так они чаще всего и говорят, если приходится говорить. Оскар иногда красит волосы, чтобы смотрелось похоже на шёлковые чуть кудрявые волосы Эли, хотя кожа у него никогда не бывает такой же бледной.
Но это, может быть, потому что он пока ещё человек.
Среди их немногочисленных вещей - всегда можно побросать в чемоданы за пять минут и уехать до того, как местные заинтересуются, - лежит и стопка откровенно детской одежды. Несколько коротких светлых платьев, футболок и шорт не занимают много места. Платьев больше - те, на кого охотится Эли, чаще интересуются маленькими девочками, чем мальчиками, но случается всякое.
Ещё там есть длинная светлая туника из тонкого льна, каждый раз немного разная, потому что отстирать их до конца удаётся не всегда, а если и удаётся - лён быстро портится, иногда распадаясь прямо в руках.
Но Оскар следит за тем, чтобы новая всегда была наготове.
Первый раз это получилось случайно.
В том затрапезном мотеле, где они остановились после спешного побега из предыдущего города, им сначала пришлось нелегко. Оскар успел тогда схватить только мелкую сумку с документами, наличкой и самыми нужными инструментами, пока под тонкими пальцами Эли крошилась деревянная стена подвала. Дальше они, как были - он сам в спортивных штанах и кедах на босу ногу, Эли в белой тунике и кожаной куртке с его плеча, - гнали автостопом в соседнюю провинцию, пока не нашли место, где никто не интересуется документами и тем, откуда ты сваливаешься в середине ночи в таком виде.
Эли мучал голод, и Оскар уже готов был сцедить хоть поллитра собственной крови - пару раз их это уже спасало, - когда им попался тот старик.
На самом деле, не такой уж старый - лет пятьдесят, но Оскару он сразу не понравился. Его сальный взгляд, скользнувший по элиным щиколоткам, торчащим из-под туники, и по тонкой шее в вороте куртки, заметили они оба. Оскар кивнул и поднялся, изобразив лёгкое подпитие, направился в сторону туалетов. Спустя примерно двадцать минут, на протяжении которых старик не сводил с Эли всё более пристального взгляда, начался сценарий под условным названием "я не помню, где мой номер и родители, мой брат обещал выпить пива и вернуться, мне страшно".
Эли по-прежнему нужно приглашение, чтобы войти в помещение, поэтому возле своего номера старик нервничал, оглядываясь вокруг, и торопливо кивал на вопросы своей маленькой смущённой спутницы, никак не желая произнести ключевую фразу нормально. Когда они в конце концов скрылись за дверью, наблюдавший за ними Оскар подождал с полминуты, а затем услышал короткий вскрик и грохот чего-то твёрдого - и навалился на хлипкий замок.
Ему приглашений не нужно.
Старик стоял посреди комнаты со спущенными штанами и направлял какой-то допотопный пистолет Эли прямо в голову. Когда он обернулся на дверь, Оскар успел увидеть, как топорщится его полувставший хрен, и тут же, не прерывая движения, ударил его металлическим штырём в висок.
Старик ещё был жив, а это значило, что ещё можно обставить всё как ограбление или что-нибудь такое, когда они закончат.
Вместо этого Оскар, удивляясь собственному спокойствию, спросил:
- Хочешь, я сперва отрежу ему яйца с членом?
Потому что говнюк это заслужил, определённо.
Эли, посмотрев на него чуть растерянно, коснулся кончиками пальцев свежей ссадины на своей щеке, а потом опустил глаза и тихо сказал:
- Хочу.
На самом деле, Оскар делает это не из ненависти к ним.
Если бы он ненавидел каждого, кто смотрит на того, кого он любит, как на кусок совсем юного мяса, у него бы, наверное, скоро случился инфаркт. Говорят, от постоянного стресса такое бывает.
Просто ему нравится делать Эли приятно.
Теперь он привычными движениями расставляет в небольной ванной комнатке свечи - немного и все напротив зеркала, чтобы получалось симметрично, омывает руки, раскладывает инструменты, часть которых потом нужно будет прокалить на огне. Он проверяет, надёжно ли распят человек, который этой ночью примет участие в их маленьком обряде, убеждается, что подготовленных реагентов вроде лимонной кислоты достаточно, чтобы кровь потом не свернулась раньше времени. И когда убеждается, что всё в порядке, сосредоточившись, берёт остро заточенный нож и делает первый надрез.
Голосовые связки он повредил до этого, потому что криков или мычания сейчас быть не должно. И не только потому, что их могли бы услышать.
Эли смотрит на его действия, не отводя глаз.
Каждую отделённую часть Оскар показывает ему, прежде чем выбросить с глаз долой. Кровь постепенно стекает в ванную с реагентами, наполняя её, и когда под его нож попадается крупная вена из основания ствола члена, Эли едва заметно качает головой, и Оскар прижигает её раскалённым металлом. И продолжает, получив знак в виде такой же бледной тени улыбки.
В конце, когда их гость уже почти не дышит, Оскар чуть отступает в сторону и подаёт Эли руку. Тот подходит медленно, разглядывая то, что осталось от ещё живого тела, а потом обнимает его, словно пытаясь утешить напоследок и показать, что понимает, каково это.
Именно в этот момент Оскар проводит по его шее новым, чистым ножом. Глубоко, до хряща.
Кровь пропитывает волосы Эли, льняную тунику, делая её бордово-алой, и когда она облепляет его тонкое бесполое тело, больше ничего не скрывая, Оскар снова думает о том, что поступает правильно.
Эли никогда не говорит с ним об этом, он видел то воспоминание лишь один раз - но ему всё-таки кажется, что он понимает.
То, что сделали с ним два века назад, прежде чем превратить в существо, живущее на человеческой крови, было жестоко - но едва ли он тогда понимал, что происходит. В каком-то смысле, глядя теперь на то, как похожее делают с теми, кто снова хочет воспользоваться им для своих утех, - он смотрит не только на них, но и на себя в ту ночь.
Если бы вампиры и правда не отражались в зеркалах, Оскар сказал бы, что каждый раз создаёт для него новое зеркало, чтобы помочь лучше понять, чем он был и стал.
Но на самом деле всё проще.
Гораздо проще.
30. "купаться в крови"
фандом: Антивирус/Antiviral
персонажи: Сид Марч
категория: джен
рейтинг: R
предупреждения: болезни, самотравмирование, слабый обоснуй научной матчасти, в каком-то смысле медфетиш
1 320 слов- Это будет для тебя новый опыт, - предупреждает Мира Тессер, покачивая ампулой в тонких пальцах. - Я посмотрела списки того, с чем ты работал в последние месяцы. У тебя отличные показатели. Но мы с тобой оба знаем, что штаммы четвёртой категории - это другое.
- Рынок не стоит на месте, - медленно говорит Сид, глядя в эту ампулу с тем же выражением, с каким смотрел бы в её глаза. - Третью давно можно купить в любом подвале. Ты сама знаешь, что наши официальные исследования проходят слишком медленно. Если эта доза попадёт в руки Лукаса или на чёрный рынок...
- Кто гарантирует мне, что ты сам не выбросишь её на чёрный рынок, если сможешь создать иммунитет?
- Ты сама знаешь, что меня не деньги интересуют.
Мира знает.
Денег у него достаточно - несмотря на официально скромную должность в компании, Сид продолжает работать медиатором между клиниками и подпольным мясным рынком, и при желании может обеспечить себе безбедную жизнь на следующие пару лет как минимум, не прилагая больших усилий.
Просто ему не нужна безбедная.
И Мира не позвала бы его, если бы ей нечего было ему предложить.
- Допустим, - наконец сдаётся она. - Одна доза. И ты оставишь моим людям доступ в твой блок на случай, если что-то пойдёт не так.
- Справедливо. Одной мне хватит. Для начала. - Прохладная ампула опускается в его ладонь, и он осторожно сжимает её, поглаживая пальцем стекло, прежде чем убрать в переносной холодильник. Поднимает глаза. - Какой у неё инкубационный период?
- Для здорового человека твоего возраста - около двух суток. - Мира окидывает взглядом его пальцы. - Посмотрим, сколько получится для тебя. Кстати, с чего ты решил, что это будет "она"?
Он пожимает плечами, закрывая холодильник.
- Мне нравится так думать.
Для него получается почти четыре дня.
Он ощутил это раньше, конечно. Или не он сам, а те наполовину спящие вирусы и их частицы, что бродят в его крови, дремлют в его нервной ткани, в костях, в гепатоцитах и ещё множестве самых разных уголков его тела. Возможно, это они заметили вторжение чего-то чужого, непривычного, и ещё до того, как он почувствовал первые признаки озноба и следом хрупкую болезненную ломоту в мышцах, начали свою тихую атаку.
Сид Марч пропустил сквозь себя немыслимое количество болезней - но ещё больше он оставил в себе. Если взять образцы его крови и проверить иммунный статус, анализ покажет, что его иммунной системы практически не существует. А ещё он покажет наличие безумного количества чужеродных частиц, в разные моменты их уровень колеблется, но почти всегда их соотношение позволяет ему функционировать, как нужно.
Для большинства людей эти штаммы - дорогой товар, символ статуса, пугающая проблема или возможный источник будущих неприятностей, в зависимости от того, какова сейчас лучшая реклама и насколько высоко они ценят возможность получить модную в этом сезоне болезнь от очередной звезды.
Для Сида они - часть его самого, его тела, которое он когда-то начал использовать как контейнер для их транспортировки и инкубатор для выведения нового материала, - и, возможно, часть его души.
Штаммы четвёртой степени - это и правда новый опыт.
Потенциально смертоносные болезни редко достаются корпорациям - скоро, конечно, это изменится, но если всё пройдёт, как нужно, он успеет внести в этот процесс свою скромную лепту.
Утром пятого дня Сид поднимает голову с подушки, пропитанной кровью, и при попытке встать чуть не падает на пол от резкого головокружения.
Несколько секунд он сидит на краю постели, пытаясь выровнять дыхание, потом замечает, что белая майка тоже пропиталась алыми разводами. Он проводит кулаком по лицу и понимает, что кровь из носа всё ещё течёт - не сильно, но постоянно. И понимает, что это только начало. Вирус на основе какой-то из старых геморрагических лихорадок - отличная идея.
Дальше всё должно происходить очень быстро - его тело борется с этой штукой не путём прямого воспаления, это он тоже чувствует. Наоборот, конечности становятся холодными, слабыми - нехватка кислорода из-за мелких кровотечений и нарушения капиллярного оттока, может быть, - и пока он дотягивается до переносного баллона, проходит, кажется, целая вечность.
В протоколе было написано, что первые две фазы активной болезни должны занять часов пять-шесть. Дальше нужно будет оказаться в своём маленьком уютном больничном блоке и начать вводить первые препараты, чтобы взять это под контроль.
На третьей он уже не сможет даже включить помпу.
Впрочем, Сид полагает, что, скорее всего, успеет. Его кровь, его маленькие невидимые друзья, которых он вскормил собственными клетками, умеют сдержать многое из того, что попадает в его вены теперь. Может быть, они даже дадут ему больше времени, чем обещает протокол.
И уж точно он успеет сделать ещё одну вещь, без которой этот опыт не будет полным.
К моменту, как он добирается до прибора - осторожно, пошатываясь и держась за стену, иногда отдыхая и прислоняясь к ней лбом, а потом делая вдох из баллона, - брать кровь иглой уже нет смысла.
Кровь льётся тонкими струйками из его носа и он чувствует её вкус в горле, глаза щиплет от света, и потерев их пальцами, он понимает, что там тоже повреждены сосуды, и кровь постепенно заливает ему лицо. Об одежде и говорить не приходится.
Он с трудом падает на стул перед рабочим столом, чуть не уронив на него голову, собирает кровь, натекающую в ладонь, какой-то попеткой и загоняет в одноразовый паз центрифуги. Нажимает на кнопку, запуская программу.
Раньше он делал это для рекламы - клиентам, покупающим какую-нибудь инфлюэнцу-лайт "взятую из образцов самой Лоры Маклавли", нравилось видеть картинки чего-то антопоморфного. Это придавало происходящему эксклюзивности и шарма, будто позволяло им разделить с любимой знаменитостью что-то большее, чем диагноз. Многие из них говорили потом про болезнь "наша", словно про общего ребёнка.
Сейчас Сид скорее делает это для себя самого.
Автоматическая программа прогоняет его заражённую кровь через несколько этапов, на которых выделяет генный материал возбудителя болезни, ещё не занесённого в его личный реестр, анализирует его, а затем встроенная нейросеть выстраивает на основе этих данных изображение, напоминающее человеческое лицо. Часто весьма отдалённо - он не задавал жёстких параметров, только общие контуры, - и часто они выглядят искажёнными или неполными, но Сид находит в них своеобразную красоту.
В каком-то смысле ему нравится смотреть на лица тех, кого он пустил в своё тело, потому что он допускает, что у них тоже есть какое-то подобие души. Все они чем-то неуловимо похожи на него - и это закономерно, он меняет их так же, как они понемногу меняют его.
Отчасти поэтому Сид не боится смерти - даже если однажды он не рассчитает своих сил и действительно умрёт, не исключено, что его суть уже по большей части состоит из них, из этого конгломерата болезней, и в каждом, кто получит эти штаммы после него, останется частица его самого. И, возможно, немалая.
Это будет как минимум интересно проверить.
Он всё-таки добредает до душевой кабинки, чтобы смыть хоть части крови.
Кожа стала липкой от того, сколько её - судя по всему, совсем уж чудовищных внутренних кровотечений пока нет, а вот мелкие сосуды страдают всё сильнее. Они лопаются прямо под кожей, растекаясь в огромные синяки, сначала от давления, потом словно сами по себе, и скоро Сиду кажется, что кровь начинает сочиться из каждой его поры.
Он включает душ, подставляя ему лицо, пробует вяло смыть переставшие сворачиваться потёки с плеча и груди, но её так много, что ему мерещится - из душа тоже льётся его собственная кровь, и он только размазывает её по себе.
В конце концов он бросает это бесполезное занятие - в глазах уже пляшут алые пятна, а дышать становится всё труднее, теперь баллоном не обойдёшься. Он подготовил всё, что нужно, чтобы начать введение первых дополнительных препаратов, запускающих цикл коагуляции, даже если вообще перестанет видеть, что у него перед глазами.
Он останавливается, опираясь о косяк и заляпывая его новыми разводами, тяжело дыша и борясь с дрожью в коленях. Но всё-таки тратит ещё пару секунд, чтобы заглянуть в чулан с анализатором и бросить взгляд на изображение, которое тот вывел на огромный экран, завершив процесс.
На случай, если он не переживёт этот день, ему хочется хотя бы раз посмотреть на лицо того, что его убъёт.
И, глядя на чуть размытое изображение на экране, Сид чуть заметно улыбается.
Конечно, это она.
И она прекрасна.
22. монстр/превращение в монстра
*потому что я забыл выложить его тогда
фандом: Dragon Age
персонажи: омп-эльфомаг, порождения тьмы
категория: джен, дарк, крипота
рейтинг: R
предупреждения: насильственные метаморфозы, криповые и мерзкие практики, намёки на сексуальное и репродуктивное насилие, обоснуй пролюблен по пути
1 308 слов
Позже Атари понял, где по-настоящему ошибся.
Поняв, что даже небольшую горсть Порождений Тьмы им не одолеть - а как иначе, он какой-нибудь боевой маг или воин, что ли?! - он попытался убить себя сразу после сестры. А это нужно было сделать, не тратя время на попытки атаковать и на надежду, что ближайшее чудовище оторвёт ему голову.
Теперь - уже поздно.
Он догадывается, что они пытаются сделать.
Все знают, что бывает с теми, в кого попадает Скверна - они превращаются в таких же чудовищ, которые рыщут потом под землёй, иногда выбираясь на поверхность, заражая всё вокруг себя и разрушая всё, что не поддаётся. Но после того, как остановили Мор, их стало меньше, и они попрятались на Глубинных Тропах, - кроме самых отчаянных. Их мало. Они не чувствуют своей силы, когда их так мало. Они хотят, чтобы их стало больше, Атари почему-то в этом уверен.
И они не хотят, чтобы он погиб - по пути один из мелких монстров попытался на него напасть, и сородич покрупнее просто разорвал его на части. Пытаясь оттереть тёмную мерзкую кровь со своей щеки о плечо, Атари думал, что лучше бы мелкий был порасторопнее.
Они хорошо умеют вязать узлы, шевельнуть даже плечом почти нереально. Рот тоже заткнули - влажный грязный кляп вынимают из него только, когда старший решает, что пленника нужно покормить, и начинает пытать его сырым подгнившим мясом, добавляя к нему прогорклой воды, пахнущей всё тем же жутким запахом.
Скверна. Здесь всё пахнет Скверной.
В такие моменты Атари жалеет, что бабка учила его осторожно пользоваться исцеляющей магией, но ни разу толком не показала, как использовать такую силу для защиты.
Они тащат его по бесконечным коридорам, сквозь каменную утробу куда-то в глубину, и чем глубже уходят, тем более невыносимыми становятся их голоса.
Их всё ещё немного, но большую часть Атари, вероятно, не видит, потому что даже когда они остаются в огромной пещере наедине с парой охранников и старшим, со всех сторон из темноты всё равно доносится рычание, какой-то скулёж и всхлипы, злобные вскрики и шёпот, шёпот на все лады, словно скребущий изнутри по черепу.
Оказывается, под землёй никогда не бывает тихо.
Атари не знает, сколько времени прошло - здесь нет такого понятия.
Поначалу он ждёт, что умрёт от чьей-нибудь обезумевшей когтистой лапы или кривого ножа. Потом - от того, какую пропитанную Скверной дрянь в него постоянно пытаются засунуть, не давая ему избавиться от неё, и это мерзко, и он почти рад, когда становится ещё и больно, потому что лучше уж так. Потом он надеется, что утратит разум и перестанет понимать, что происходит и что будет дальше - но чем дольше он наблюдает за искажёнными тварями вокруг себя, тем быстрее эта надежда тает, потому что Атари видит, что они не бездумные звери. Они чего-то хотят, они действуют, чтобы это получить. Возможно. они даже понимают, кто они. Ему всё чаще кажется, что он понимает, что они имеют в виду, когда кто-то из них начинает яростно рычать на других, крик боли порой можно отличить от победоносного взвизга, и когда шёпот из темноты накатывает громче, ему мерещится, что невидимые чудовища пытаются ему что-то сказать.
А потом Атари замечает, как его тело начинает меняться - вот сереет кожа, это видно даже в алых лучах вспыхивающего факела, вот истончаются пальцы и грубеют, темнея, ногти, а позвоночник и кости внутри всё чаще охватывает ноющая тоска, и он невольно ждёт, когда услышит хруст растягивающихся костей, - и вдруг решает, что не сдастся так просто.
Если уж боги не хотят избавить его от мучений, лишив хотя бы остатков разума, то единственное, чем он ещё может им противостоять - тот самый разум.
Во всяком случае, Атари очень хочет верить, что для магии этого хватит.
Он не очень много знает о Порождениях Тьмы, но помнит, что вот те длинные и быстрые, с когтями, чьи тонкие крики он слышал здесь только один раз - это то, что получается, когда Скверна добирается до эльфов. Может быть, именно это его и ждёт - может, как раз поэтому они утащили его, у них ведь почти нет в их своре таких.
Видимо, для этого не нужно его особо беречь - достаточно, чтобы он был жив, потому что как только им что-то не нравится, они приходят в узкую пещеру, где он валяется полусвязанный, и вместо тошнотворной пищи приносят с собой боль. Атари не понимает до конца, что они с ним делают, в такие моменты он закрывает глаза и старается не думать об этом, цепляясь за обрывки воспоминаний о другой жизни и за шёпот, текущий сквозь него со всех сторон, потому что шёпот легче и ласковее, чем их радостные взрыки, всхлюпы и обрывки искажённых слов.
Потом они уходят, и он открывает глаза. И начинает лечить то, что они в нём разрушили.
Это не легко - он никогда не был сильным магом, не обучался в Круге, да и бабка всегда говорила, что лучше уметь немного, но то, что тебе действительно принадлежит, а судьба найдёт, где тебе это пригодится. Атари умеет исцелить не смертельную рану, неплохо работает с последствиями разных ядов - может, и Скверна хоть как-то поддастся.
Сил у него здесь мало, он двигаться-то едва может, но если сумеет наскрести хоть сколько-то воли... Сколько сможет, столько он не даст превратить себя в существо, которое будет потом шляться по тёмным углам, с визгами убивая или своих новых сородичей, или тех людей, гномов, эльфов, что попадутся ему на пути. Его всегда учили, что жизнь хрупка, и отнять её проще простого - а вот защитить, дать или исцелить куда сложнее, и даже без участия Порождений Тьмы люди убивают друг друга куда чаще, чем исцеляют.
Атари убил за всю жизнь только один раз - потому что сестра сама попросила его об этом, когда их загнала в том овраге свора этих тварей, потому что лучше умереть, чем пережить то, что они, говорят, делают с женщинами, и он не смог отказать, глядя ей в глаза. Даже смерть лучше судьбы чудовища, во тьме Глубинных Троп бесконечно порождающего орды визжащих тварей, рвущих на куски друг друга и окружающих.
Убить себя он уже не успел.
Магия здесь слаба, особенно магия исцеления - а может, её ослабляет Скверна, которая постепенно припитывает его, пытаясь изменить, но он делает, что может. Он больше не отказывается от воды и пищи - остатки сил могут пригодиться, и свора замечает это, будто начиная в ответ обращаться с ним не так жестоко. Однажды они даже приносят ему что-то вроде нормального мяса, не тронутого их гнилью, и он впивается в эти куски заострившимися зубами, не глядя и не думая о том, где твари их взяли.
Шёпот, принизывающий полутьму вокруг, текущий сквозь его голову, будто не замечает его работы - иногда Атари кажется, что, наоброт, какой-то смутный голос в этом бесконечном море, поющем голодную тоскливую песнь, будто бы хочет, чтобы он продолжал, поддерживает его в его сопротивлении. Иногда этот шёпот даже придаёт ему сил - а в его ситуации нет смысла придираться к тому, откуда черпать хоть какие-то силы.
Краем сознания он понимает, что ему вряд ли хватит сил остановить изменения или повернуть их вспять - этого, наверное, никому ещё не удавалось, - но хотя бы направить их не туда, куда они шли изначально, он попытается.
Даже если его кости, уже переломленные не один раз, вытянутся и заострятся, а тело, выкрученное и утратившее способность распрямиться, попытается выломаться тем движением, каким те визжащие твари наносят удар, - он сделает всё, чтобы не стать тварью, которая несёт только смерть.
Шёпот, заглушающий даже голоса своры вокруг, звучит согласием.
Спустя ещё много часов - дней - месяцев - лет - кто знает - тьмы и шёпота, Атари распахивает глаза от того, что слышит тот самый исступлённый визг где-то близко.
Сначала он пугается - ему кажется, что все его попытки сопротивления пошли прахом, и этот звук прорвался из его собственного горла. Но сразу затем он вдруг чувствует, как в его обессилевшем теле сдвигается пара хрящей, как что-то острое рывком надавливает на его позвоночник, почти надламывая его с внутренней стороны, - и понимает, что слышал этот звук изнутри.
И ещё он понимает, в чём ошибся второй раз.
фандом: Гиблое место/The Bad Place
персонажи: Золт Поллард
категория: джен
рейтинг: R
предупреждения: религиозный упорос, упоминания мутантских небинарных гениталий, убийств, жестокости, нездоровых семейных отношений, самотравмирование, детские травмы
769 слов
Мать всегда говорила ему, что те места - грязные, срамные. Трогать их руками - грешно, а если будешь туда глядеть - Господь лишит тебя глаз. Она показала ему, как для мытья сделать специальную мочалку, чтобы не касаться себя, где нельзя, как переодеваться и что делать с теми, кто пытается этот запрет нарушить.
Когда Золту было восемь лет - он всегда рос быстро, и в восемь был выше и сильнее любого двенадцатилетнего мальчишки с соседних ферм, - кто-то из дравшихся с ним ровесников в шутку попытался сдёрнуть с него штаны, чтобы вся компания могла посмеяться. Золт успел проткнуть ржавым гвоздём и выскрести один его глаз, прежде чем набежали люди - если б не это, он успел бы лишить врага обоих.
Мать сказала, что он всё сделал тогда правильно.
Наверное, если бы Розелль могла видеть его сейчас, она бы больше так не сказала.
Золт был её любимым сыном, и почему-то ему кажется, что разочарование, которое он мог бы ей принести, могло бы ранить и разгневать её сильнее, чем любая мерзость, сотворённая Фрэнком.
Не считая, разумеется, того, что Фрэнк убил её своими руками.
Золт не знает, как это получилось. Случайно - а дальше он уже не мог остановиться, и чем больше думает об этом теперь, тем сильнее его жжёт стыд - даже не столько перед Богом, сколько перед матерью.
Зато теперь он точно знает, что Розелль своим запретом пыталась его уберечь. Не только от стыда и мерзости, но и от понимания его уродства, которое теперь предстало перед ним во всей своей полноте.
Золт не дурак и знает, как выглядят срамные места у мужчин и женщин - он видел брата и сестёр, не знающих стыда или послушания, и пусть их голые тела не вызывают у него ничего, кроме жаркого, липнущего к коже отвращения, он понимает, что такими людей и задумал Бог и испортил Дьявол - как они. Не как он.
И, конечно, он видел мать - она позволяла ему видеть, потому что с ней всё было иначе. Её тело, одновременно женское и мужское, было вместе с тем выше, чище, чем у любой женщины или мужчины. Оно не знало грязи или похоти - только жизнь, благословлённую Господом, чистую, которую она дала своим детям без греха соития, а те только и пытались измарать этот дар в мерзости.
Сравнивать себя с матерью для Золта было бы сродни богохульству - но если бы он осмелился, то сразу стало бы понятно, что по сравнению с чистым и соврешенным телом Розелль золтово мерзкое срамное что-то, одновременно слишком мужественное и недоразвитое для его мощного сильного тела, похоже на карикатуру.
Вот от чего она берегла его.
От стыда и от осознания - и теперь они жгут Золту душу и глаза, которыми он уставился туда, когда рука нащупала дурное, будто против воли. А кто пялится на срамное, того Господь лишит глаз. Он воспринимает эту мысль с облегчением, цепляется за неё, как за соломинку в ревущем водопаде.
Если Господь не проявит милости и не лишит его глаз сразу, Золт ему поможет. Это ведь то, ради чего ему и дали все его силы - так говорила мать, а у него нет повода не верить ей, - исполнять волю Господа.
Руки у Золта дрожат от ощущения, что грязь с них так теперь и не очистится до конца, но найденный в номере хозяйственый нож он держит крепко. Боли он не боится, с ножами умеет обращаться получше многих, но каждый раз, когда он пытался надавить сильнее - что-то будто останавливает его руку. Из повреждённой глазницы сочится кровь вперемешку со злыми покаянными слезами, Золт искромсал себе уже оба века, а от глазницы по черепу расходится боль от того, как он давил на яблоки, - и всё равно он никак не доведёт дело до конца.
Перед глазами скачут всполохи и разводы, похожие на те, что он видел, когда подонок Фрэнк последний раз сбежал от него.
В следующую секунду Золт опускает нож, тяжело опираясь о раковину в узкой душевой.
Нет. Что бы ни останавливало его сейчас - память о матери или божественное провидение - оно сделало это вовремя.
Он не может лишиться глаз, пока Фрэнк ходит по земле. Может быть, когда он поймает ублюдка и убьёт его - медленно, отсекая по кусочку от его конечностей и лица, каждую секунду напоминая о том, что он сделал с Розелль, - ему станет легче.
А пока придётся сдержаться и жить с этим стыдом дальше, пытаясь хоть на время выжечь его ненавистью. Мать бы одобрила, он уверен.
Найдя аптечку, Золт накладывает на один глаз - всё-таки тот повреждён довольно сильно и всё равно сейчас только болит от яркого света - плотный тампон и заклеивает пластырем.
А потом опускает глаза на полотенце, которым прикрылся сразу по выходу из душа, и сжимает нож в руке крепче.
26. казнь
фандом: Линия Грёз
персонажи: косвенно танатолог/чувак из операторов
категория: преслэш
рейтинг: pg-13
предупреждения: упоминания жестокости, смертей, беспорядочного секса, без ужасов совсем
1 410 слов
- Нам конец, верно?
Владимир Чен задаёт этот вопрос в воздух, не рассчитывая на осмысленный ответ. Коморка, где их заперли повстанцы, узкая и тёмная, с одной стороны её ещё дополнительно сужает силовая решётка, и именно там, за ней - единственная дверь.
- Если они захотят перестрелять нас, как мишени в тире, им даже усилия делать не придётся, вошёл и всё!..
Удивительно, что у него ещё есть силы орать, хотя и слабо.
Когда повстанцы атаковали их филиал а-Тана, он собирался валить с ночного дежурства - и, может, если бы поторопился, то успел бы не попасть в эту заварушку. Не поторопился. Теперь вот - узкая камера в какой-то дыре похуже его первой снятой комнаты на Инцедиосе, трещины в рёбрах, чудом не проломленный череп, когда били по голове. Почему не шокером, как нормальные люди?..
- А если я попробую...
- Ты умрёшь ещё быстрее, чем должен.
Это первые слова, которые Тео произнёс за последние несколько часов.
Владимир оборачивается к нему и смотрит подозрением. Выглядит танатолог неважно - ему как раз, видимо, досталось от души и шокера, и прочих прелестей взятия в заложники, или как их теперь называть. Скуластое смуглое личико посерело, половина золотистых кудрей слиплись от крови и какой-то грязи, а обмотанную тряпкой руку он прижимает к груди, скрючившись в своём углу и не имея желания двигаться. Памятуя о том, как выглядело это изнеженное создание примерно всегда, Владимир думает, что до того, как оказаться в камере, Тео мог получить от повстанческих солдат отнюдь не только шокером по позвоночнику и сапогом под рёбра.
Тем более странно слышать такую осмысленность в его голосе.
- Ещё раз?.. - нерешительно спрашивает он, опираясь о шершавую стену и сползая по ней в паре шагов от него.
- Ты, - на лице танатолога мелькает слабая тень обречённости, - умрёшь. Ещё раньше. Чем должен.
Чен смотрит на него краем глаза, пока не начинает пульсировать отбитый висок.
- Это такая общая мудрость, да? Очень вовремя. Твоя профессиональная деформация - то, что нам нужно, чтобы попробовать вырулить. Спасибо, блин, огромное...
- Ты кретин? - устало спрашивает Тео, и Владимир замолкает.
Он никогда не слышал от этого человека таких слов.
Он, строго говоря, вообще ни разу за все годы работы в компании не видел, чтобы эта миниатюрная машинка для секса со всем, что движется и нет, готовая оказаться под любым их клиентом и половиной коллег в качестве "психологической поддержки", проявляла по отношению к кому-то агрессию.
Похоже, дело и правда дрянь.
- Ты что-то знаешь? - говорит он тихо. Поворачивает голову, хотя в шее движение отдаётся почти хрустом. - Тео? Ты знаешь, почему мы здесь? Они не собираются требовать за нас выкуп или что-то такое?
- Смешно. - Танатолог закрывает глаза, облокачиваясь затылеком о стену. - Какой за тебя выкуп, Чен? И кто его будет платить?
- Компания?.. - Владимир хмурится, сам понимая нелепость своих слов. - а-Тан - огромная структура, и их репутация...
- ...Их репутацией полностью заведует Кертис ван Кертис. И если он решает, что ты не стоишь даже салфетки из моего кабинета - это становится реальностью. Утилизированные салфетки не влияют на репутацию компаний-монополистов, знаешь ли.
- Ты намекаешь, что мы... - Чен пытается думать быстрее, но удары по голове, видимо, даром не проходят, и он отчаянно тормозит. - Но почему... Чем простые сотрудники...
- Шпионаж, милый. - Тео тяжело вздыхает, словно он слишком устал для долгих объяснений. А потом просто говорит: - Ты делал записи воспоминаний Овальдов, которые я потом передал человеку из СИБ. Не корчи лицо, умоляю. Все это делают, и все потом хоть что-то да смотрят. Всегда интересно, каково было умирать тем, кому мы возвращаем жизнь, да? Это мог быть кто угодно, вас было семь человек на той неделе из операторов. Но здесь со мной оказался ты. А я знаю, почему я здесь. Всё просто.
- Но мы делаем записи постоянно! То есть, часто. И ещё ни один клиент... Почему Овальды?
- Очевидно, потому что они не простые клиенты. Я сказал бы тебе больше, если бы Овальд тогда не отказался от сеанса. Но теперь неважно.
Чен осторожно сжимает пальцами виски, пытаясь начать соображать.
- Значит, ты думаешь, Кертису мы теперь не нужны? Как шпионы, которых теперь надо убрать, вот такое?..
Это прозвучало, как идиотская фраза из старого фильма, и он сам почти стыдился, произнося её. Если бы он успел хотя бы проверить ту запись...
- Если ты думаешь иначе, я тебя поздравляю.
- Но тогда выходит, что налёт повстанцев был не случайным. Или всё-таки?..
- Ты считаешь, я в курсе всех игр, в которые здесь играют Кертис и служба безопасности? - раздражённо спрашивает Тео.
Владимир осторожно качает головой.
Что-то не складывается, но ему трудно понять, что именно. СИБ или сам Кертис решили, что пара сотрудников, которые поучаствовали в очередном уровне их разборок, теперь представляют угрозу, и от них необходимо избавиться. Но городить для этого целую конструкцию с участием местных повстанцев, нападения на филиал, взятием в заложники и кто знает, чем ещё?..
Либо Тео получил по голове ещё сильнее, чем он, либо знает что-то, чего не знает Владимир.
- Если они хотели от нас избавиться, почему было не сфабриковать любое обвинение или просто не обвинить нас обоих в том самом шпионаже, чтобы приговорить к казни?
Тео чуть приподнимает голову, глядя на него почти с жалостью.
- Это и есть казнь, Чен.
Владимир несколько раз моргает, всё ещё не понимая.
- Если бы это было так, почему мы всё ещё живы? К тому же, у сотрудников а-Тана безлимитный кредит на бессмертие, так что...
Звук, который он слышит из горла танатолога, напоминает тихий неровный хрип или слабый кашель, и только через несколько секунд Владимир понимает, что он смеётся.
- Ты очаровательный. Конечно, безлимитный. Как ты думаешь, сколько времени нужно системам компании, чтобы обработать инцидент в нашем филиале, установить личности погибших и места, где они воскреснут, а потом проверить, в порядке ли профили тех, кто ещё жив?
Чен прикидывает техническую часть, потом делает поправку на мощности филиала.
- Пара часов... Но если нам ещё и связь порушили, то до пары дней, пожалуй. Инцедиос - та ещё дыра.
- Именно столько мы должны прожить здесь.
- Чтобы... - До него наконец начинает доходить.
Тео чуть заметно кивает.
- Чтобы они могли взять тебя в свежем теле там, где ты очнёшься, и пустить по кругу дальше, например.
- Но они могут просто отключить нам а-Тан.
- И хорошо бы они это сделали, - тихо добавляет Тео, отворачиваясь от него. - Умирать неприятно. Особенно когда каждый раз не знаешь, очнёшься ли и придётся ли делать это снова, и надеешься, что нет. Но я не стал бы ожидать, что нам с тобой так повезёт.
- Это тебе клиенты рассказывали?
Танатолог бросает на него косой взгляд и снова отворачивается. Владимир скользит взглядом по тонким смуглым пальцам, торчащим из-под тряпки, и замечает, что они чуть заметно вздригивают. Человек, работающий рядом со смертью и большую часть суток проводящий рядом с людьми, только что вернувшимися к жизни, боится смерти больше, чем всего, что им могут устроить повстанцы?
Сам не зная, зачем, Владимир осторожно подсаживается ближе к нему.
- Тебе часто приходилось умирать?..
Несколько секунд Тео молчит.
- Просто умирать - всего десяток раз. Это ерунда. Нас учили, что мы должны понимать, как чувствуют себя те, кого нам предстоит сопровождать, и знать принципы восприятия мозгом смерти. Это вроде части... Практики. - Пальцы у него сжимаются в кулак, и он тихо шипит, пряча руку на груди. - Смертный приговор - это другое. Слышал истории про тех, кто насолил Кертису, и кого держат в их застенках годами, позволяя умереть и воскреснуть снова и снова, чтобы потом убить ещё пару десятков раз?..
Чен ощущает, как по спине ползёт едва ощутимый озноб.
- Но ты уже несколько лет работаешь у нас?..
Тео сжимает губы в нить, давя нервную усмешку.
- Моя отсрочка предполагала семь лет, если быть точным. Мозг адаптируется к постоянным смертям примерно через полтора десятка лет, если неравномерно. После этого нужна передышка, чтобы ты мог восстановиться и снова воспринимать происходящее в полную силу. У меня было ещё почти три года жизни. А теперь... Полагаю, у нас с тобой остались последние несколько часов.
Чен смотрит на него, одновременно давя в себе желание заорать, что всё это чушь и не может быть правдой, - и спросить, сколько же ему на самом деле лет.
- И что можно сделать?..
- Ты меня спрашиваешь? Я за почти двадцать лет не смог придумать, что. Впрочем, если у тебя нет других вариантов, могу подсказать единственное, что мне хоть немного помогало всё это время. - Тео поворачивается к нему и второй, не сломанной рукой мягко касается его лица, поглаживая в обход ссадины кончиками пальцев, и тихо выдыхает: - Добро пожаловать в клуб.
27. галлюцинации
фандом: Изысканный труп/Exquisite corpse
персонажи: Сорен/Люк
категория: слэш
рейтинг: R
предупреждения: упоминания наркотиков, болезней, убийств и жестокости, непрочная крышечка
1 112 слов
Утренний свет мягко просачивается сквозь задёрнутые занавески.
Солнца, вероятно, сегодня не будет, свет такой нежно-молочный, что больше не освещает сумерки в квартире, а туманит глаза, - но сегодня Сорен воспринимает это с облегчением.
Этого слабого света, вместе с мерцанием монитора, за которым он провёл почти всю ночь после того, как Люк уснул, вполне достаточно, чтобы у него начала болеть голова и слезиться глаза. Когда к ощущениям добавляется едва заметная тошнота, он вспоминает о таблетках. Поднимается, следя за координацией, проходит в ванную, к аптечному шкафчику, достаёт новую пачку. Свою утреннюю дозу выпивает сразу, запив водой из-под крана - никогда бы такого не стал делать, если бы кто-то смотрел, - вторую приносит и оставляет на тумбе рядом с постелью.
Люк не просыпается, даже когда он резко опирается рукой о край постели и ждёт, пока отпустит головокружение.
Это хорошо. Ему стоит отдохнуть. Той дозы успокоительных, что он получил накануне прямо в свой кофе, дожно хватить ему как минимум ещё часов на шесть нормального отдыха.
И Сорену тоже.
Он до сих пор не знает точно, что произошло в том бараке в старом доме Бирнов.
Люк, которого он встретил в тот вечер, ничего внятного сказать не мог. Когда Сорен увидел его в первый момент, он решил, что тот опять сорвался на героин или что похлеще, - руки, куртка и лицо в крови и какой-то грязи, запах крови, алкоголя и ещё чего-то мерзко-пряного, дурного, перекошенное серое лицо и мёртвые пустые глаза. Сорен мог и должен был сделать то, что не раз делал для своих знакомых из центра - позвонить в полицию, скорую, дать знать ребятам из центра и, возможно, их единственному заштатному психологу.
Вместо этого он дал Люку пощёчину, заставил посмотреть себе в глаза и ответить на три простых вопроса: кто он такой, где сейчас находится и достаточно ли законов нарушил, чтобы ждать визита полиции в течение пары часов? И на секунду сквозь этот мёртвый взгляд сверкнула знакомая весёлая ярость, с которой этот человек шёл по жизни даже в направлении того дна, куда постепенно сползали они все.
А потом из его руки выпал нож, стукнувшись об пол, и Люк медленно сполз вдоль дверного косяка на пол.
Сорен складывал эту историю постепенно, из тех обрывков или недомолвок, что время от времени прорывались сквозь ту стену, которой Люк отгородился от большей части мира.
Местный богатый уродец из тех, что снимают десяток мальчиков за горсть еды и дозу, положил глаз на мальчишку, которого Люк всё ещё любил больше остатков собственного разума, даже несмотря на их разрыв. Где-то по пути к нему присоединился Эндрю Комптон - убийца, изувер и некрофил, чьё якобы тело было выкрано из тюрьмы в Британии. То, что они устроили в том бараке, напоминало чёртову смесь кухни каннибалов и анатомического порнотеатра, а то, что они сделали с Траном... Люк пришёл слишком поздно, он не знает, как ему хватило сил хотя бы попытаться, и он успел убить одного из ублюдков, потому что больше ничего не мог. Комптон ушёл, не став его убивать. Люк смотрел в его глаза там, в окружении десятков свежих и сгнивших трупов, и видел, что это не человек. Не человек.
Сорен крутит осколки этой истории в голове снова и снова, и она могла бы быть вполне связной - судя по тому, что он сам знает о Тране, об их с Люком отношениях и о том, что спустя полтора месяца обнаружили в бараке. Если не считать одного момента.
Эндрю Комптона никогда не существовало.
Сорен догадывался, что Люк закончит книгу, наброски к которой лежали в его черновиках годами.
Героин, СПИД, расставание с молодым любовником и какой-то внутренний кризис здорово ударили по нему - но Люк был не из тех, кто умирает, не показав зубы и не запалив пару фейрверков. Казалось, что чем больше на этого измождённого человека давит всё, что с ним случилось, чем острее становится его горечь по утраченному, тем вернее он пытается использовать её как оружие против всего мира. Агрессия может быть разрушительной, а может созидать, и Сорен видел в этом человеке потенциал и к тому, и к другому.
Комптон был персонажем его последней будущей книги - немного карикатурным, социопатичным и дьявольски умным, а ещё очень удачливым. Люк долго не мог решить, сколько изувеченных трупов молодых юношей ему приписать, чтобы это и шокировало, и не вызывало смеха нереалистичностью. Пару раз они даже пользовались им или ещё парой фальшивых персонажей на радио, - когда Люк включал микрофон и становился Лашем Рембо, ему было плевать, что подумают слушатели. Если бы им во время эфира позвонил кто-нибудь с упрёком, что не существует ни маньяка, про которого Лаш издевательски зачитывает газетную вырезку, ни самой этой газеты, ему наверняка ответили бы, что никого из них, приговорённых маргиналов, давно не существует для большей части человечества, так что Эндрю Комптону ещё повезло, не стоит завидовать, мудак.
Впрочем, большая часть их слушателей никогда не была склонна интересоваться точностью новостей. Они слушали Люка не ради этого.
А теперь Люк Рэнсом уверен, что Комптон был в бараке, где нашли изувеченные останки двух молодых мужчин - и ещё более старые, напрочь сгнившие трупы, расфасованные по всей территории, словно мясо на заброшенной скотобойне.
И если до того Сорен подозревал, что Люк мог действительно каким-то чудом справиться с тем, чтобы в отчаянии убить и расчленить и своего бывшего любовника, и пригласившего его к себе человека, и рассказами о выдуманном нелюди-убийце хочет скрыть правду, - то теперь он уверен, что всё может оказаться ещё хуже. Или лучше, как посмотреть - лучше оказаться убийцей, не понимающим, что сотворил, или сумасшедшим, давно поверившим в собственную выдумку так крепко, что она пришла за тобой в самый подходящий момент?
Люк уверен, что видел Комптона рядом с собой и сумел его ранить.
Его записи, множество страниц, где он раз за разом пытался зафиксировать каждую деталь, воспроизвести всё, что знал, видел и до чего мог додуматься, - Сорен всю ночь, борясь с тошнотой, читал этот кошмар, который Люк видел единственным для себя средством понять, что же там произошло.
Это всё ещё слишком сильно напоминает те дурные истории, где главный герой следит за какой-то ужасной тварью, которую не видит никто, кроме него самого, и никто не верит, что она существует, пока в конце не оказывается, что эта тварь была теневй стороной его самого. И Сорен бы вполне мог поверить в такой вариант, несмотря на все свои чувства к этому человеку.
Это могла бы быть даже история о том, что оба они это понимают, но Люк молчит, потому что не желает признать кровь на своих руках, а Сорен - потому что согласен беречь его даже от него самого.
Но Сорен слишком хорошо помнит, что каждый раз, когда они занимаются любовью, когда он поднимается над Люком, чтобы заглянуть в лицо, - тот смотрит не ему в глаза, а за плечо, за спину, в пустую комнату, где никого не может быть.
И что-то каждый раз удерживает Сорена от того, чтобы обернуться.
28. болезненная трансформация
да, меня не отпускает эта тема, но здесь она хотя бы канонична
фандом: Гемоглобин/Bleeders
персонажи: Джон Штраус (ван Даам)/"сестра", остальные
категория: как это назвать... другие отношения, да?
рейтинг: R
предупреждения: инцест, наследственные болезни и мутации, мутанты-каннибалы, мутанты-гермафродиты, близкородственное скрещивание, совсем чуть-чуть странной физиологии, семейные ценности (за что мы любим канон)
1 007 слов
Ни у кого из них нет имён.
Со временем Джон начинает понимать, почему в этом нет нужды.
Жизнь в подземных лабиринтах меняла их поколение за поколением - но куда дольше их меняла жизнь внутри семьи, точно так же поколение за поколением, взращённые на одной и той же крови. Большинство из них теперь похожи друг на друга, словно вышли из одного лона - хотя, в каком-то смысле, так и есть.
У большинства - укороченные крепкие кости ног и торса, но длинные, тонкие и цепкие пальцы на потемневших кистях, может быть, из-за долгой жизни без достаточного количества света. У большинства - загрубевшая кожа, деформированные лица, крепкие зубы, привыкшие к сырому мясу, чувствительные к свету молочные глаза, такие же, как один из его глаз, всю жизнь доставлявший ему столько проблем. Большинство не похожи ни на мужчин, ни на женщин, хотя почти все способны к самооплодотворению, как написали бы в любом учебнике. Большинство - давно не нуждаются в речи и не учат ей потомство, довольствуясь гортанными звуками и обрывками последних голландских слов, принесённых сюда ещё их предками.
Даже его заново обретённая единоутробная сестра - она почти так же похожа на человека, как сам Джон, но в её грузном щедром теле нет той болезненности, что с самого детства преследовала его самого, постепенно убивая, - даже она чаще общается с ним жестами или вздохами, а не словами, хотя её язык и гортань, скорее всего, могли бы развиться так же, как у него, если бы она жила вне семьи.
Джону не нужны были слова, чтобы понимать их - с самого начала, как он сюда приехал, он осознал это потом. Они говорили с ним через его кровь, через гены, через его вечную болезнь и голод, никогда не проходившие и мучившие его всю жизнь. И чем дольше он теперь остаётся среди них, тем меньше сам нуждается в словах или именах.
Каждое из этих созданий - ван Даам, уже много поколений, и этого достаточно. Как для них, так и для него самого.
Теперь Джон знает, что не умрёт.
Они знают, что ему всегда было нужно.
Это так странно - иметь семью, которая связана с тобой узами крепче и старше, чем ты сам, и делит с тобой понимание того, как всё должно быть, без дурных вопросов. Они заботятся о нём больше, чем о друг о друге, то ли пытаясь додать ему всё, чего он был лишён все эти годы, то ли признавая его лучше себя. Его сестра, такая же высокая и с почти прямыми костями, носит старую голландскую парчу - он понимает, что эта одежда должна была остаться ещё от Евы ван Даам, возлюбившей брата и свою кровь больше, чем возможность жить на родине и под открытым небом. Они находят для него такую же, полуистлевшую, смесь камзолов и нижних юбок, пролежавшую в их тайниках очень долго, но когда он надевает её - сестра смотрит на него с нежностью и страстью, вздохнув, и протягивает ему руку.
Ей не нужны мужчины или кто угодно ещё, чтобы продолжить род, Джон уже видел, как это происходит - и всё-таки она хочет разделить с ним постель и семя, и глазами остальных на них смотрят поколения тех ван Даамов, что поступали так же. Она гладит длинными рахитичными пальцами на опухших руках его истощённое годами тело, вздыхает снова, на этот раз с грустью, трогая шрамы на его торсе и животе, и влечёт к себе, чтобы утешить и напомнить ему, что он больше не один. Он - часть семьи.
Так ему намного легче пережить то, что с ним происходит.
Они приносят ему сырое мясо.
Чаще всего оно мягкое и пропитано чем-то, напоминающим формалин, но иногда ему трудно даже сомкнуть на нём зубы. Его зубы слабее, чем у них, росших на этой пище годами - порой резцы шатаются в дёснах, и он чувствует вкус своей крови, - и тогда они отрезают или откусывают для него мелкие куски и вкладывают в покрывшиеся тонкой коростой губы. Иногда ему больно - тело, не привыкшее к тому, чего всегда жаждало, скручивается в судорожный комок, растя в себе спазм за спазмом, но с каждым разом он всё яснее ощущает, как ему становится легче. Кровотечения почти прекратились - всю жизнь он думал, что его кровь почти не способна свернуться, а тело - заживить себя, но теперь, среди них, он наблюдает за тем, как быстро начинают заживать его раны, как всё реже лопаются кровеносные сосуды.
Его семья не смогла бы выжить столько поколений, храня лишь собственную кровь, если бы в этой крови не было такого жизненного потенциала.
И он не боится того, что будет.
Он лежит среди тканей на постели сестры, в её объятиях, и глубоко дышит, учась распознавать мир на ощупь и на запах. Сестра редко выходит из этой части пещер, но остальные любят и почитают её, приходя к ней сами и принося всё, что нужно. Порой кто-то из них просит её ласки - а с какого-то момента и Джона - и она позволяет им свернуться с ней вместе, словно в гнезде, и гладит их, тихо что-то напевая.
Он учится тому же. Он учится заботиться о них, как они заботятся о нём.
Шрамы, с раннего детства оставшиеся в его теле, ноют последнее время не переставая, словно в них набухают болезненные нарывы, прорастающие его в глубину, и иногда у него на глазах выступают слёзы. Но сестра и остальные гладят их своими искривлёнными ладонями, собирают заново топящуюся в них сукровицу, и ему становится легче.
Вряд ли жизнь здесь изменит его так же сильно, как их - его кости уже выросли вне их мира, пусть они и хрупче многих здесь, большая часть его тела десятки лет была истощена миром, который не предназначался для таких, как он. Но что-то они смогут восстановить, потому что кровь ван Даамов сильна. И, может быть, если на этом острове им действительно станет слишком опасно, именно он сможет придумать, как им найти себе новый дом.
Его сестра улыбается, опираясь на поддерживающего её младшего, и мягко разводит полы своей сорочки, показывая ему себя в тех местах, где у него воспалённые шрамы и боль.
Пока он ещё не может коснуться этих частей так же, как она. Но он смотрит, находя её всё более прекрасной и гармоничной в её странности, и молча обещает, что попробует.
29. ритуальное убийство/жертвоприношение
фандом: Впусти меня/Låt den rätte komma in (книга)
персонажи: Оскар/Эли
категория: пре(псевдо)слэш, постканон, немного АУ
рейтинг: nc-21
предупреждения: членовредительства, жестокость, упоминания пыток и педофилии, я опять пишу, как вампиры издеваются над едой
1 140 слов
Рядом с ним Эли не нужно притворяться ребёнком.
Когда они встретились впервые, Оскар сам был мальчишкой и смотрел на своего нового друга - подругу, как он был уверен, - как на равную. Может, немного сверху, когда понял, что эта странная девчонка, живущая со своим якобы отцом, вообще не очень хорошо ориентируется в современном мире. Впрочем, она ориентировалась лучше, чем он сам - иначе не выжила бы так долго, и уж тем более, не смогла бы спасти ему жизнь.
Теперь он знает, что это двухсотлетнее существо, запертое в хрупком теле с тонкими косточками, понимает в некоторых вещах больше, чем он сам, оставаясь в других таким же наивным, каким его застало "проклятье" два века назад. Теперь ему самому семнадцать (по поддельным документам - двадцать четыре), он выше на почти две головы и мощнее в плечах, но он по-прежнему смотрит на Эли как на того, кто мудрее и сильнее него, просто иногда нуждается в особой заботе. И он заботится без глупого снисхождения, а Эли смотрит на него совсем не так, как смотрел на того урода, с которым они тогда приехали в Блакеберг.
На людях Эли носит какие-то узкие рубашки, брюки с сапогами и короткополую шляпу и напоминает его очень миниатюрную сестру-подростка, так они чаще всего и говорят, если приходится говорить. Оскар иногда красит волосы, чтобы смотрелось похоже на шёлковые чуть кудрявые волосы Эли, хотя кожа у него никогда не бывает такой же бледной.
Но это, может быть, потому что он пока ещё человек.
Среди их немногочисленных вещей - всегда можно побросать в чемоданы за пять минут и уехать до того, как местные заинтересуются, - лежит и стопка откровенно детской одежды. Несколько коротких светлых платьев, футболок и шорт не занимают много места. Платьев больше - те, на кого охотится Эли, чаще интересуются маленькими девочками, чем мальчиками, но случается всякое.
Ещё там есть длинная светлая туника из тонкого льна, каждый раз немного разная, потому что отстирать их до конца удаётся не всегда, а если и удаётся - лён быстро портится, иногда распадаясь прямо в руках.
Но Оскар следит за тем, чтобы новая всегда была наготове.
Первый раз это получилось случайно.
В том затрапезном мотеле, где они остановились после спешного побега из предыдущего города, им сначала пришлось нелегко. Оскар успел тогда схватить только мелкую сумку с документами, наличкой и самыми нужными инструментами, пока под тонкими пальцами Эли крошилась деревянная стена подвала. Дальше они, как были - он сам в спортивных штанах и кедах на босу ногу, Эли в белой тунике и кожаной куртке с его плеча, - гнали автостопом в соседнюю провинцию, пока не нашли место, где никто не интересуется документами и тем, откуда ты сваливаешься в середине ночи в таком виде.
Эли мучал голод, и Оскар уже готов был сцедить хоть поллитра собственной крови - пару раз их это уже спасало, - когда им попался тот старик.
На самом деле, не такой уж старый - лет пятьдесят, но Оскару он сразу не понравился. Его сальный взгляд, скользнувший по элиным щиколоткам, торчащим из-под туники, и по тонкой шее в вороте куртки, заметили они оба. Оскар кивнул и поднялся, изобразив лёгкое подпитие, направился в сторону туалетов. Спустя примерно двадцать минут, на протяжении которых старик не сводил с Эли всё более пристального взгляда, начался сценарий под условным названием "я не помню, где мой номер и родители, мой брат обещал выпить пива и вернуться, мне страшно".
Эли по-прежнему нужно приглашение, чтобы войти в помещение, поэтому возле своего номера старик нервничал, оглядываясь вокруг, и торопливо кивал на вопросы своей маленькой смущённой спутницы, никак не желая произнести ключевую фразу нормально. Когда они в конце концов скрылись за дверью, наблюдавший за ними Оскар подождал с полминуты, а затем услышал короткий вскрик и грохот чего-то твёрдого - и навалился на хлипкий замок.
Ему приглашений не нужно.
Старик стоял посреди комнаты со спущенными штанами и направлял какой-то допотопный пистолет Эли прямо в голову. Когда он обернулся на дверь, Оскар успел увидеть, как топорщится его полувставший хрен, и тут же, не прерывая движения, ударил его металлическим штырём в висок.
Старик ещё был жив, а это значило, что ещё можно обставить всё как ограбление или что-нибудь такое, когда они закончат.
Вместо этого Оскар, удивляясь собственному спокойствию, спросил:
- Хочешь, я сперва отрежу ему яйца с членом?
Потому что говнюк это заслужил, определённо.
Эли, посмотрев на него чуть растерянно, коснулся кончиками пальцев свежей ссадины на своей щеке, а потом опустил глаза и тихо сказал:
- Хочу.
На самом деле, Оскар делает это не из ненависти к ним.
Если бы он ненавидел каждого, кто смотрит на того, кого он любит, как на кусок совсем юного мяса, у него бы, наверное, скоро случился инфаркт. Говорят, от постоянного стресса такое бывает.
Просто ему нравится делать Эли приятно.
Теперь он привычными движениями расставляет в небольной ванной комнатке свечи - немного и все напротив зеркала, чтобы получалось симметрично, омывает руки, раскладывает инструменты, часть которых потом нужно будет прокалить на огне. Он проверяет, надёжно ли распят человек, который этой ночью примет участие в их маленьком обряде, убеждается, что подготовленных реагентов вроде лимонной кислоты достаточно, чтобы кровь потом не свернулась раньше времени. И когда убеждается, что всё в порядке, сосредоточившись, берёт остро заточенный нож и делает первый надрез.
Голосовые связки он повредил до этого, потому что криков или мычания сейчас быть не должно. И не только потому, что их могли бы услышать.
Эли смотрит на его действия, не отводя глаз.
Каждую отделённую часть Оскар показывает ему, прежде чем выбросить с глаз долой. Кровь постепенно стекает в ванную с реагентами, наполняя её, и когда под его нож попадается крупная вена из основания ствола члена, Эли едва заметно качает головой, и Оскар прижигает её раскалённым металлом. И продолжает, получив знак в виде такой же бледной тени улыбки.
В конце, когда их гость уже почти не дышит, Оскар чуть отступает в сторону и подаёт Эли руку. Тот подходит медленно, разглядывая то, что осталось от ещё живого тела, а потом обнимает его, словно пытаясь утешить напоследок и показать, что понимает, каково это.
Именно в этот момент Оскар проводит по его шее новым, чистым ножом. Глубоко, до хряща.
Кровь пропитывает волосы Эли, льняную тунику, делая её бордово-алой, и когда она облепляет его тонкое бесполое тело, больше ничего не скрывая, Оскар снова думает о том, что поступает правильно.
Эли никогда не говорит с ним об этом, он видел то воспоминание лишь один раз - но ему всё-таки кажется, что он понимает.
То, что сделали с ним два века назад, прежде чем превратить в существо, живущее на человеческой крови, было жестоко - но едва ли он тогда понимал, что происходит. В каком-то смысле, глядя теперь на то, как похожее делают с теми, кто снова хочет воспользоваться им для своих утех, - он смотрит не только на них, но и на себя в ту ночь.
Если бы вампиры и правда не отражались в зеркалах, Оскар сказал бы, что каждый раз создаёт для него новое зеркало, чтобы помочь лучше понять, чем он был и стал.
Но на самом деле всё проще.
Гораздо проще.
30. "купаться в крови"
фандом: Антивирус/Antiviral
персонажи: Сид Марч
категория: джен
рейтинг: R
предупреждения: болезни, самотравмирование, слабый обоснуй научной матчасти, в каком-то смысле медфетиш
1 320 слов- Это будет для тебя новый опыт, - предупреждает Мира Тессер, покачивая ампулой в тонких пальцах. - Я посмотрела списки того, с чем ты работал в последние месяцы. У тебя отличные показатели. Но мы с тобой оба знаем, что штаммы четвёртой категории - это другое.
- Рынок не стоит на месте, - медленно говорит Сид, глядя в эту ампулу с тем же выражением, с каким смотрел бы в её глаза. - Третью давно можно купить в любом подвале. Ты сама знаешь, что наши официальные исследования проходят слишком медленно. Если эта доза попадёт в руки Лукаса или на чёрный рынок...
- Кто гарантирует мне, что ты сам не выбросишь её на чёрный рынок, если сможешь создать иммунитет?
- Ты сама знаешь, что меня не деньги интересуют.
Мира знает.
Денег у него достаточно - несмотря на официально скромную должность в компании, Сид продолжает работать медиатором между клиниками и подпольным мясным рынком, и при желании может обеспечить себе безбедную жизнь на следующие пару лет как минимум, не прилагая больших усилий.
Просто ему не нужна безбедная.
И Мира не позвала бы его, если бы ей нечего было ему предложить.
- Допустим, - наконец сдаётся она. - Одна доза. И ты оставишь моим людям доступ в твой блок на случай, если что-то пойдёт не так.
- Справедливо. Одной мне хватит. Для начала. - Прохладная ампула опускается в его ладонь, и он осторожно сжимает её, поглаживая пальцем стекло, прежде чем убрать в переносной холодильник. Поднимает глаза. - Какой у неё инкубационный период?
- Для здорового человека твоего возраста - около двух суток. - Мира окидывает взглядом его пальцы. - Посмотрим, сколько получится для тебя. Кстати, с чего ты решил, что это будет "она"?
Он пожимает плечами, закрывая холодильник.
- Мне нравится так думать.
Для него получается почти четыре дня.
Он ощутил это раньше, конечно. Или не он сам, а те наполовину спящие вирусы и их частицы, что бродят в его крови, дремлют в его нервной ткани, в костях, в гепатоцитах и ещё множестве самых разных уголков его тела. Возможно, это они заметили вторжение чего-то чужого, непривычного, и ещё до того, как он почувствовал первые признаки озноба и следом хрупкую болезненную ломоту в мышцах, начали свою тихую атаку.
Сид Марч пропустил сквозь себя немыслимое количество болезней - но ещё больше он оставил в себе. Если взять образцы его крови и проверить иммунный статус, анализ покажет, что его иммунной системы практически не существует. А ещё он покажет наличие безумного количества чужеродных частиц, в разные моменты их уровень колеблется, но почти всегда их соотношение позволяет ему функционировать, как нужно.
Для большинства людей эти штаммы - дорогой товар, символ статуса, пугающая проблема или возможный источник будущих неприятностей, в зависимости от того, какова сейчас лучшая реклама и насколько высоко они ценят возможность получить модную в этом сезоне болезнь от очередной звезды.
Для Сида они - часть его самого, его тела, которое он когда-то начал использовать как контейнер для их транспортировки и инкубатор для выведения нового материала, - и, возможно, часть его души.
Штаммы четвёртой степени - это и правда новый опыт.
Потенциально смертоносные болезни редко достаются корпорациям - скоро, конечно, это изменится, но если всё пройдёт, как нужно, он успеет внести в этот процесс свою скромную лепту.
Утром пятого дня Сид поднимает голову с подушки, пропитанной кровью, и при попытке встать чуть не падает на пол от резкого головокружения.
Несколько секунд он сидит на краю постели, пытаясь выровнять дыхание, потом замечает, что белая майка тоже пропиталась алыми разводами. Он проводит кулаком по лицу и понимает, что кровь из носа всё ещё течёт - не сильно, но постоянно. И понимает, что это только начало. Вирус на основе какой-то из старых геморрагических лихорадок - отличная идея.
Дальше всё должно происходить очень быстро - его тело борется с этой штукой не путём прямого воспаления, это он тоже чувствует. Наоборот, конечности становятся холодными, слабыми - нехватка кислорода из-за мелких кровотечений и нарушения капиллярного оттока, может быть, - и пока он дотягивается до переносного баллона, проходит, кажется, целая вечность.
В протоколе было написано, что первые две фазы активной болезни должны занять часов пять-шесть. Дальше нужно будет оказаться в своём маленьком уютном больничном блоке и начать вводить первые препараты, чтобы взять это под контроль.
На третьей он уже не сможет даже включить помпу.
Впрочем, Сид полагает, что, скорее всего, успеет. Его кровь, его маленькие невидимые друзья, которых он вскормил собственными клетками, умеют сдержать многое из того, что попадает в его вены теперь. Может быть, они даже дадут ему больше времени, чем обещает протокол.
И уж точно он успеет сделать ещё одну вещь, без которой этот опыт не будет полным.
К моменту, как он добирается до прибора - осторожно, пошатываясь и держась за стену, иногда отдыхая и прислоняясь к ней лбом, а потом делая вдох из баллона, - брать кровь иглой уже нет смысла.
Кровь льётся тонкими струйками из его носа и он чувствует её вкус в горле, глаза щиплет от света, и потерев их пальцами, он понимает, что там тоже повреждены сосуды, и кровь постепенно заливает ему лицо. Об одежде и говорить не приходится.
Он с трудом падает на стул перед рабочим столом, чуть не уронив на него голову, собирает кровь, натекающую в ладонь, какой-то попеткой и загоняет в одноразовый паз центрифуги. Нажимает на кнопку, запуская программу.
Раньше он делал это для рекламы - клиентам, покупающим какую-нибудь инфлюэнцу-лайт "взятую из образцов самой Лоры Маклавли", нравилось видеть картинки чего-то антопоморфного. Это придавало происходящему эксклюзивности и шарма, будто позволяло им разделить с любимой знаменитостью что-то большее, чем диагноз. Многие из них говорили потом про болезнь "наша", словно про общего ребёнка.
Сейчас Сид скорее делает это для себя самого.
Автоматическая программа прогоняет его заражённую кровь через несколько этапов, на которых выделяет генный материал возбудителя болезни, ещё не занесённого в его личный реестр, анализирует его, а затем встроенная нейросеть выстраивает на основе этих данных изображение, напоминающее человеческое лицо. Часто весьма отдалённо - он не задавал жёстких параметров, только общие контуры, - и часто они выглядят искажёнными или неполными, но Сид находит в них своеобразную красоту.
В каком-то смысле ему нравится смотреть на лица тех, кого он пустил в своё тело, потому что он допускает, что у них тоже есть какое-то подобие души. Все они чем-то неуловимо похожи на него - и это закономерно, он меняет их так же, как они понемногу меняют его.
Отчасти поэтому Сид не боится смерти - даже если однажды он не рассчитает своих сил и действительно умрёт, не исключено, что его суть уже по большей части состоит из них, из этого конгломерата болезней, и в каждом, кто получит эти штаммы после него, останется частица его самого. И, возможно, немалая.
Это будет как минимум интересно проверить.
Он всё-таки добредает до душевой кабинки, чтобы смыть хоть части крови.
Кожа стала липкой от того, сколько её - судя по всему, совсем уж чудовищных внутренних кровотечений пока нет, а вот мелкие сосуды страдают всё сильнее. Они лопаются прямо под кожей, растекаясь в огромные синяки, сначала от давления, потом словно сами по себе, и скоро Сиду кажется, что кровь начинает сочиться из каждой его поры.
Он включает душ, подставляя ему лицо, пробует вяло смыть переставшие сворачиваться потёки с плеча и груди, но её так много, что ему мерещится - из душа тоже льётся его собственная кровь, и он только размазывает её по себе.
В конце концов он бросает это бесполезное занятие - в глазах уже пляшут алые пятна, а дышать становится всё труднее, теперь баллоном не обойдёшься. Он подготовил всё, что нужно, чтобы начать введение первых дополнительных препаратов, запускающих цикл коагуляции, даже если вообще перестанет видеть, что у него перед глазами.
Он останавливается, опираясь о косяк и заляпывая его новыми разводами, тяжело дыша и борясь с дрожью в коленях. Но всё-таки тратит ещё пару секунд, чтобы заглянуть в чулан с анализатором и бросить взгляд на изображение, которое тот вывел на огромный экран, завершив процесс.
На случай, если он не переживёт этот день, ему хочется хотя бы раз посмотреть на лицо того, что его убъёт.
И, глядя на чуть размытое изображение на экране, Сид чуть заметно улыбается.
Конечно, это она.
И она прекрасна.
22. монстр/превращение в монстра
*потому что я забыл выложить его тогда
фандом: Dragon Age
персонажи: омп-эльфомаг, порождения тьмы
категория: джен, дарк, крипота
рейтинг: R
предупреждения: насильственные метаморфозы, криповые и мерзкие практики, намёки на сексуальное и репродуктивное насилие, обоснуй пролюблен по пути
1 308 слов
Позже Атари понял, где по-настоящему ошибся.
Поняв, что даже небольшую горсть Порождений Тьмы им не одолеть - а как иначе, он какой-нибудь боевой маг или воин, что ли?! - он попытался убить себя сразу после сестры. А это нужно было сделать, не тратя время на попытки атаковать и на надежду, что ближайшее чудовище оторвёт ему голову.
Теперь - уже поздно.
Он догадывается, что они пытаются сделать.
Все знают, что бывает с теми, в кого попадает Скверна - они превращаются в таких же чудовищ, которые рыщут потом под землёй, иногда выбираясь на поверхность, заражая всё вокруг себя и разрушая всё, что не поддаётся. Но после того, как остановили Мор, их стало меньше, и они попрятались на Глубинных Тропах, - кроме самых отчаянных. Их мало. Они не чувствуют своей силы, когда их так мало. Они хотят, чтобы их стало больше, Атари почему-то в этом уверен.
И они не хотят, чтобы он погиб - по пути один из мелких монстров попытался на него напасть, и сородич покрупнее просто разорвал его на части. Пытаясь оттереть тёмную мерзкую кровь со своей щеки о плечо, Атари думал, что лучше бы мелкий был порасторопнее.
Они хорошо умеют вязать узлы, шевельнуть даже плечом почти нереально. Рот тоже заткнули - влажный грязный кляп вынимают из него только, когда старший решает, что пленника нужно покормить, и начинает пытать его сырым подгнившим мясом, добавляя к нему прогорклой воды, пахнущей всё тем же жутким запахом.
Скверна. Здесь всё пахнет Скверной.
В такие моменты Атари жалеет, что бабка учила его осторожно пользоваться исцеляющей магией, но ни разу толком не показала, как использовать такую силу для защиты.
Они тащат его по бесконечным коридорам, сквозь каменную утробу куда-то в глубину, и чем глубже уходят, тем более невыносимыми становятся их голоса.
Их всё ещё немного, но большую часть Атари, вероятно, не видит, потому что даже когда они остаются в огромной пещере наедине с парой охранников и старшим, со всех сторон из темноты всё равно доносится рычание, какой-то скулёж и всхлипы, злобные вскрики и шёпот, шёпот на все лады, словно скребущий изнутри по черепу.
Оказывается, под землёй никогда не бывает тихо.
Атари не знает, сколько времени прошло - здесь нет такого понятия.
Поначалу он ждёт, что умрёт от чьей-нибудь обезумевшей когтистой лапы или кривого ножа. Потом - от того, какую пропитанную Скверной дрянь в него постоянно пытаются засунуть, не давая ему избавиться от неё, и это мерзко, и он почти рад, когда становится ещё и больно, потому что лучше уж так. Потом он надеется, что утратит разум и перестанет понимать, что происходит и что будет дальше - но чем дольше он наблюдает за искажёнными тварями вокруг себя, тем быстрее эта надежда тает, потому что Атари видит, что они не бездумные звери. Они чего-то хотят, они действуют, чтобы это получить. Возможно. они даже понимают, кто они. Ему всё чаще кажется, что он понимает, что они имеют в виду, когда кто-то из них начинает яростно рычать на других, крик боли порой можно отличить от победоносного взвизга, и когда шёпот из темноты накатывает громче, ему мерещится, что невидимые чудовища пытаются ему что-то сказать.
А потом Атари замечает, как его тело начинает меняться - вот сереет кожа, это видно даже в алых лучах вспыхивающего факела, вот истончаются пальцы и грубеют, темнея, ногти, а позвоночник и кости внутри всё чаще охватывает ноющая тоска, и он невольно ждёт, когда услышит хруст растягивающихся костей, - и вдруг решает, что не сдастся так просто.
Если уж боги не хотят избавить его от мучений, лишив хотя бы остатков разума, то единственное, чем он ещё может им противостоять - тот самый разум.
Во всяком случае, Атари очень хочет верить, что для магии этого хватит.
Он не очень много знает о Порождениях Тьмы, но помнит, что вот те длинные и быстрые, с когтями, чьи тонкие крики он слышал здесь только один раз - это то, что получается, когда Скверна добирается до эльфов. Может быть, именно это его и ждёт - может, как раз поэтому они утащили его, у них ведь почти нет в их своре таких.
Видимо, для этого не нужно его особо беречь - достаточно, чтобы он был жив, потому что как только им что-то не нравится, они приходят в узкую пещеру, где он валяется полусвязанный, и вместо тошнотворной пищи приносят с собой боль. Атари не понимает до конца, что они с ним делают, в такие моменты он закрывает глаза и старается не думать об этом, цепляясь за обрывки воспоминаний о другой жизни и за шёпот, текущий сквозь него со всех сторон, потому что шёпот легче и ласковее, чем их радостные взрыки, всхлюпы и обрывки искажённых слов.
Потом они уходят, и он открывает глаза. И начинает лечить то, что они в нём разрушили.
Это не легко - он никогда не был сильным магом, не обучался в Круге, да и бабка всегда говорила, что лучше уметь немного, но то, что тебе действительно принадлежит, а судьба найдёт, где тебе это пригодится. Атари умеет исцелить не смертельную рану, неплохо работает с последствиями разных ядов - может, и Скверна хоть как-то поддастся.
Сил у него здесь мало, он двигаться-то едва может, но если сумеет наскрести хоть сколько-то воли... Сколько сможет, столько он не даст превратить себя в существо, которое будет потом шляться по тёмным углам, с визгами убивая или своих новых сородичей, или тех людей, гномов, эльфов, что попадутся ему на пути. Его всегда учили, что жизнь хрупка, и отнять её проще простого - а вот защитить, дать или исцелить куда сложнее, и даже без участия Порождений Тьмы люди убивают друг друга куда чаще, чем исцеляют.
Атари убил за всю жизнь только один раз - потому что сестра сама попросила его об этом, когда их загнала в том овраге свора этих тварей, потому что лучше умереть, чем пережить то, что они, говорят, делают с женщинами, и он не смог отказать, глядя ей в глаза. Даже смерть лучше судьбы чудовища, во тьме Глубинных Троп бесконечно порождающего орды визжащих тварей, рвущих на куски друг друга и окружающих.
Убить себя он уже не успел.
Магия здесь слаба, особенно магия исцеления - а может, её ослабляет Скверна, которая постепенно припитывает его, пытаясь изменить, но он делает, что может. Он больше не отказывается от воды и пищи - остатки сил могут пригодиться, и свора замечает это, будто начиная в ответ обращаться с ним не так жестоко. Однажды они даже приносят ему что-то вроде нормального мяса, не тронутого их гнилью, и он впивается в эти куски заострившимися зубами, не глядя и не думая о том, где твари их взяли.
Шёпот, принизывающий полутьму вокруг, текущий сквозь его голову, будто не замечает его работы - иногда Атари кажется, что, наоброт, какой-то смутный голос в этом бесконечном море, поющем голодную тоскливую песнь, будто бы хочет, чтобы он продолжал, поддерживает его в его сопротивлении. Иногда этот шёпот даже придаёт ему сил - а в его ситуации нет смысла придираться к тому, откуда черпать хоть какие-то силы.
Краем сознания он понимает, что ему вряд ли хватит сил остановить изменения или повернуть их вспять - этого, наверное, никому ещё не удавалось, - но хотя бы направить их не туда, куда они шли изначально, он попытается.
Даже если его кости, уже переломленные не один раз, вытянутся и заострятся, а тело, выкрученное и утратившее способность распрямиться, попытается выломаться тем движением, каким те визжащие твари наносят удар, - он сделает всё, чтобы не стать тварью, которая несёт только смерть.
Шёпот, заглушающий даже голоса своры вокруг, звучит согласием.
Спустя ещё много часов - дней - месяцев - лет - кто знает - тьмы и шёпота, Атари распахивает глаза от того, что слышит тот самый исступлённый визг где-то близко.
Сначала он пугается - ему кажется, что все его попытки сопротивления пошли прахом, и этот звук прорвался из его собственного горла. Но сразу затем он вдруг чувствует, как в его обессилевшем теле сдвигается пара хрящей, как что-то острое рывком надавливает на его позвоночник, почти надламывая его с внутренней стороны, - и понимает, что слышал этот звук изнутри.
И ещё он понимает, в чём ошибся второй раз.
@темы: обрывки
-
-
02.01.2022 в 15:37люблю здешнего Оскара!
-
-
02.01.2022 в 17:55мне кажется, у него и в каноне был хороший потенциал, чтобы вырасти из того отбитенького, но толкового подростка во что-то интересное. а уж под элиным крылом-то сам бог велел.