горетобер раз

[in se]

1. рана от огнестрельного оружия

фандом: Злое/Malignant
персонажи: Мэдисон, Габриэль
жанр: джен, постканон
рейтинг: nc-17
предупреждения: спойлеры к сюжету, травмы, нездоровые отношения, упоминания стрёмных медицинских тем

940 слов

Габриэль требует, чтобы она обработала рану.
Извлекла пулю, удалила ошмётки мягких тканей, обеззаразила и зашила входное отверстие. То, что Мэдисон - просто медсестра, и с пулевыми ранениями ей работать не приходилось, его не волнует. Ему - приходилось, и он скажет ей, что делать. Она просто извлечёт эту дрянь и зашьёт его рану, если хочет, чтобы он оставил её ненадолго в покое, и если хочет, чтобы они оба выжили. Это не просьба, понимает она, заметив, что держит в окровавленных руках стальной пинцет.
Тому, что говорит Габриэль, очень трудно сопротивляться.

Когда-то она надеялась, что ей больше не придётся слышать его голос. Первые пару лет надежда крепла, как тонкий росток, который она тщательно хранила внутри, не показывая никому, оберегая от внешнего мира, как могла, временами пряча и от себя тоже. Возможно, поэтому этот росток прожил так долго.
Не сказать, чтобы её жизнь была совсем безоблачной. После всего, что устроил Габриэль тогда, она осталась с оправдательным приговором, дважды переезжала из штата в штат, меняя документы, так и не восстановила лицензию на работу - но смогла зацепиться за неплохое место при ночной кофейне в Орегоне, и слава Богу, о медицине и её чудесах она больше слышать не хочет ни разу в жизни. За эти несколько лет Мэдисон успела привыкнуть к своей небольшой квартирке на окраине города, к знакомым, к тому, что звонки от Сидни или Серены понемногу становятся реже, но они обе справляются, возможно, лучше, чем она сама. Она привыкла обещать им, что она вернётся, как только убедится, что всё точно кончилось, и ни одной из них больше не угрожает опасность, и, возможно, они привыкли делать вид, что верят ей - настолько, что понемногу она начала осторожно верить сама.
Когда через три года Мэдисон очнулась на полу в своей узкой ванной с закрашенными зеркалами, и первый раз попыталась поднять голову, чувствуя, как по шее от затылка течёт липкая кровь, склеивающая волосы в колтуны, - она уже знала, что Габриэль вернулся.

- Разверни пинцет. Глубже!.. Теперь подцепляй снизу.
Руки Мэдисон повинуются его голосу быстрее, чем она успевает сообразить, чего он хочет. Они дрожат от напряжения, и она никак не может поймать пулю, ушедшую в косую мышцу живота, кажется, что только расковыривает сильнее. Голос Габриэля шипит болезненными помехами, эхом отдаётся в динамике мобильника, валяющегося на заляпанном кровью полу и одновременно скребёт по внутренней стенке её черепа.
Она знает - это не первая пуля, которую поймал её сумасшедший брат, она и раньше находила шрамы и мелкие швы - грубые и надёжные, как на вскрытом трупе в морге. Но они всегда были с той стороны, где шрамов и без того было немало - и он всегда разбирался с ними сам, пока она не видит.
Для этой ему нужна Мэдисон.
- Почему ты не показал мне, как... - думает она, но прежде чем успевает шевельнуть губами, Габриэль обрывает и эту мысль, и зачаток фразы.
- Я покажу, - смеётся он, ломко и почти истерично.
И Мэдисон какой-то дальней частью сознания задумывается, чувствует ли он сейчас ту боль, которой не чувствует она.
Но уже через секунду она выдёргивает пулю, бросая её вместе с пинцетом на пол, и следующее, что она видит, снова осознавая движение своих рук - как эти руки втыкают иглу в кожу сбоку её живота, начиная зашивать рваную дыру, в которую они с Габриэлем превратили аккуратную дыру от пули, вошедшей чуть в стороне от печени.

Предыдущие он обрабатывал сам, потому что до сих пор все выстрелы, от которых он не успевал увернуться, приходились в на ту зону, что он прятал от неё годами. Мэдисон редко обращала внимание на дурные ощущения в спине, задней части шеи, затылочной области головы - там были старые шрамы, множество их, оставшихся из детства, которого она не помнила до тех пор, пока Габриэль не проснулся первый раз три года назад.
Но сейчас он вернулся - и она, мать его, узнала об этом в тот вечер, когда он поймал пулю сзади - себе в спину - в её живот, и чтобы решить эту проблему для них обоих, нужны её руки и глаза. Габриэль может контролировать её тело и сознание, он нашёл способ обойти те заслоны, которые она построила для него в своём разуме и теле, он снова набрался сил вместе с ней... Но он по-прежнему использует это тело так, как привык. И его собственные глаза, то, что от них осталось, по-прежнему там, где доктор Уивер когда-то зашила их под её череп. Зеркала в её доме замазаны краской, в первый же день, как она сюда приехала. Поэтому, чтобы обработать пулевое ранение в передней части живота, чудом не зацепившее печень - нужна её помощь.

Мысленно Мэдисон возвращается на несколько секунд назад и ловит себя на желании не вытаскивать пулю, а вместо этого вонзить пинцет поглубже, разворотить печень или куда он там попадёт, затолкать расплющенный кусочек металла так глубоко, как только сможет, и наблюдать за тем, как этот урод будет решать такую проблему.
Она сжимает пинцет в пальцах, но когда делает следующий вдох - мир вокруг снова плывёт, а в её пальцах дрожит игла, промытая лосьоном с опрокинутой полки перед заклеенным зеркалом. Габриэль зло смеётся, и она сжимает зубы, затягивая первый стежок. Мэдисон чувствует в этом смехе самодовольство, и на долю секунды ей кажется - какое-то подобие облегчения.
Может быть, дело не в самой ране, а в том, что он не намерен терпеть любой чужеродный объект в её теле - будь то её так и не родившиеся дети, член её погибшего три года назад мужа или кусок холодного металла, за пару часов до этого разорвавший ей косую мышцу живота, - любой чужеродный объект, кроме себя самого.

В нашем теле, - напоминает Габриэль, и через несколько стежков эта мысль уже кажется Мэдисон её собственной.
Ложится в её сознание привычно, без сопротивления.
Как пуля в пистолет, который давно пора снять с предохранителя.


2. протезы или механизация тела

фандом: Ложная слепота/Blindtsight
персонажи: Сири Китон, Юкка Сарасти, Капитан
жанр: джен
рейтинг: pg-13
предупреждения: псевдо-философия, чуток постканон-ау без учёта продолжения, взаимные пенетрации человеков, машинок и прочего, упоминания смертей, Сири в капсулке (я нежно люблю Сири в капсулке и этот тройничок в любом виде)

573 слова

Десятки - вероятно, потому что время в его капсуле перестало идти на знакомый счёт, как только крышка закрылась за ним перед побегом с Тесея, - десятки или сотни лет спустя Сири Китона больше не пугает мысль, что в какой-то мере весь корабль был эрзац-частью тела Юкки Сарасти.
Разумеется, не совсем как у людей - но у вампиров мало что бывает как у людей, их убивали и создавали заново не для этого.

Чувство, с которым Сири жил всё это время на борту Тесея, наконец оформилось в мысль, и теперь она казалась очевидной. Типичное когнитивное искажение, но Сири в достаточной мере человек, чтобы смириться с его наличием в своём сознании.
Как Шпиндель и позже его коллега могли в любой момент воспользоваться всеми манипуляторами и приборами лабораторий и медотсека, которые слушались их куда лучше, чем собственные неполноценные руки, - как Аманда могла воспользоваться боевыми дронами, повинующимися приказам, поступающим из её мозга, - как почти любой человек пользуется накладками, не задумываясь, - как сам Сири годами пользовался искусственной половиной собственного мозга, не ощущая её чуждой себе, - во всяком случае, не больше, чем он ощущал чуждым себе самого себя...
Когда что-то искусственное, чужое становится частью тебя, тебе приходится учиться этим пользоваться. Но потом, когда восприятие и нервная система адаптируются, выстроят цепочки рефлексов и укрепят глией новые нейронные пути в твоём мозгу, а дополнительная химия ускорит процесс, твоя внутренняя карта тела станет шире. Киберпротез, искусственная пластина в черепе или два десятка тонких препараторских манипуляторов в закрытом помещении станут продолжением тебя. Люди срослись с машинами так давно и крепко, что большинство не замечает этого естественного процесса или забывает о нём по завершении, как забывают о том, как учились ходить.

Сарасти руководил их экспедицией вместе с Капитаном. С искусственным интеллектом, сложнейшей системой, живущей в центральных ядрах корабля, контролирующей едва ли не все процессы, текущие в его огромном теле, несущемся сквозь космос. Сири не может отделаться от мысли, что в моменты, когда шнур для прямой связи с кораблём входил в разъём, врезанный в череп Сарасти, они на какие-то секунды становились одним целым. Голос Капитана становился голосом Сарасти, изменения маршрута и стабильности работы корабля становились его движениями, информация, которую получал Капитан, текла от всех его сенсоров к зонам распознавания и интерпретации образов в мозгу вампира, ядра обработки информации становились устройствами, подключенными напрямую к этому мозгу, практически его частью.
Сири едва ли когда-нибудь поймёт, чем был Капитан для Сарасти, помимо ещё одной части тела и мозга, расширяющей их возможности до невероятного.
Люди смогли сделать протезы и механизмы частью своей жизни, которую уже не вырвать прочь, не лишив их важной части самих себя. Вампиры по понятным причинам смогли пойти в этом дальше - пусть даже в количестве одной штуки, одного случая более чем достаточно для этого мира...
И, возможно, думает Сири потом, сами машины в этом плане ничем не хуже.

Во всяком случае, именно вампиру Капитан смог ответить тем же - когда пришло время, он точно так же без колебаний воспользовался тем единственным, что можно было бы назвать "протезом" для машины. Чуждым ему органическим конструктом, с которым он успел научиться обращаться.
Сири хорошо помнит мёртвые руки этого "протеза", захлопывающие за ним крышку спасательной капсулы, и голос Сарасти, ставший голосом Капитана и проговаривающий для него то, что он должен был услышать.

Вопрос лишь в том, сможет ли теперь он сам заново научиться пользоваться тем, что осталось ему от этих двоих - хотя бы в собственной голове - взамен того, чего Сарасти лишил его незадолго до их последнего разговора.
Но он постарается. У него есть время.


3. фобия или патологический страх

фандом: The Evil Within
персонажи: Марсело Химинес (подразумевается Рубен Викториано/Химинес, но у нас такой канон...)
жанр: почти джен
рейтинг: nc-17
предупреждения: нездоровые отношения, упоминания ментальных расстройств,

Рувик, просто Рувик

недобровольных опытов на людях, карательной психиатрии, медицинских проблем, отбитой жестокости и расчленёнки, травм и условных смертей важных персонажей, вольная матчасть

1 654 слова

Химинес знал, что Рубен боится огня.
Неудивительно - после того, что тот пожар сделал с его сестрой, со всей его жизнью, и во что превратил его самого. Химинес наблюдал за ним достаточно долго, чтобы заметить не только очевидную неприязнь покалеченного озлобленного существа к источничку своих проблем. Нет, это определённо было глубже.
Когда смотришь на Рубена со стороны, он порой не кажется человеком. Не только из-за недозаживших ран на местах ожогов по всему телу, вечно воспалённых и слишком чувствительных глаз и привычки двигаться, словно призрак, переставший отличать боль от её отстутствия и оттого больше не способный ощутить в ней угрозу.
Химинес сам помогал ему заблокировать часть рецепторов, сковывающих своими бесконечными сигналами его реакции. Поэтому он точно знал, что Рубена давно не пугает боль, которую способен причинить ему огонь. Ни боль, ни разрушение его тела само по себе - Рубен прошёл через это ещё мальчишкой, оставшись на какое-то время почти беспомощным инвалидом, которого выхаживали после этого, с позором пряча в подвалах родительского дома, откуда он никогда не должен был выйти. Он пережил и это, и всё то, что уже позже делал с собой сам - а часть его опытов казалась Химинесу временами куда более страшной и болезненной, чем одни только последствия пожара.
Огонь выжег из Рубена остатки того, что делало его похожим на людей - эмпатии, способности пощадить другого или самого себя, желания задуматься о чём-то, кроме цели и инструментов, которые могут пригодиться для её достижения. Огонь, на его глазах сожравший Лауру и почти уничтоживший его самого, помог ему стать тем чудовищем, которое Химинес больше не взялся бы диагностировать. Озлобленным, обманчиво нестабильным на вид психопатом, разгуливающим в драном светлом плаще и капюшоне по лечебнице и способным вонзить иглу для лоботомии в горло подопытному, переставшему представлять интерес. Умным, внимательным и рассчётливым психопатом, сильным и живучим, как мало кто из переступавших порог "Маяка", идущим к цели в своей больной голове с упорством атомного ледокола.
Огонь, будто спаливший когда-то его человеческую оболочку и сделавший из него такое, не способный сделать хуже, потому что хуже будет разве что смерть, должен был стать его частью - или его главным кошмаром. Впрочем, Химинес - не такой уж паршивый психиатр и знает, что в мире, скрытом за заслонками черепной коробки, это "или" не имеет никакого значения.
И его наблюдения эту гипотезу подтверждали.

Это были не самые здоровые отношения, разумеется.
Химинес боялся его, конечно, прекрасно отдавая себе отчёт в том, что Рубен опасен. Иногда - ненавидел.
Рубен зависел от него, нуждался в нём, - призрак когда-то погибшего в пожаре мальчишки, не существующий для всего мира, чудовище, прячущееся в темноте больничных коридоров, в полумраке рабочих кабинетов и затенённой части операционных палат, где свет меньше режет ему глаза. Если бы не Химинес, он не смог бы продолжать работу над прототипом "Стема", и может быть, даже не смог бы выжить тогда. И в то же время он вёл себя в пределах лечебницы так, словно "Маяк" и всё его содержимое принадлежит ему, и оно будет использовано так, как он захочет, - лечебница, пациенты и подопытные, "Стем" и сам Химинес, последние годы всё чаще вздрагивающий при его появлении.
Отчасти он был прав.
Отчасти - как бы это ни звучало - Химинес слишком сильно зависел от него и его работы сам, и, вероятно, эта зависимость была глубже и неприятнее, чем любой из них признал бы вслух.
Возможно, это была одна из причин того, почему он даже не пытался сунуться глубже, пока они ещё были достаточно близки, чтобы ему могли позволить, - туда, где Рубен укрывал за своими лохмотьями и обгоревшей кожей страх перед открытым пламенем. Тот едва заметно показывался лишь изредка, малой искрой - когда Химинес видел, как расширяются его зрачки, если в старом крыле слишком ярко зажечь керосиновую лампу, как напрягаются цепкие пальцы, если прижечь рану зафиксированного пациента и позволить запаху горящего мяса заполнить комнату... Иногда казалось, что эта привычка разгуливать по подвалам лечебницы босиком, в одних оборванных по колено больничных штанах и наброшенном на плечи плаще с капюшоном обусловлена не потерей нормальной термочувствительности - просто его успокаивает холод. Словно пламя того пожара заронило свою искру где-то в глубине его мозга, и она продолжала тлеть там все эти годы, поэтому ему бывают нужны внешние инструменты, чтобы закрыться от этого хотя бы на время.
В глубине души Химинес уверен, что истинный страх этого холодного, полумёртвого на вид существа - горячий, как пламя, способное выжечь остатки разума из целого мира, если бы его выпустили наружу.
И то, что этот страх тлеет в нём глубже, чем может добраться даже он сам, - лишь напоминает, что реальности его уже не погасить.

Люди Мёбиуса совершили ошибку именно здесь.
Прежде всего, её совершил сам Химинес - когда отдал его им, когда позволил себе окончательно сдаться и привести их к Рубену и его работе. Он быстро перестал лгать себе - безусловно, в его предательстве было немало желания наконец получить то, что полагалось ему по справедливости, иначе он не начал бы с публикации их работы под своим именем. Но больше в этом было усталости, и ещё больше - страха. Контролировать Рубена становилось всё труднее, его - их! не нужно идти у него на поводу, - их работа близилась к завершению, и Химинес всё отчётливее понимал, что ничего хорошего его не ждёт по завершении этой фазы. Если бы Рубен действительно перестал нуждаться в нём, это было бы ещё полбеды - но то, куда он собирался шагнуть дальше, грозило самому Химинесу рядом с ним участью похуже, чем судьба некоторых их испытуемых.
Мёбиус обещал, что они смогут взять его под контроль.
Ещё, разумеется, они обещали, что сам Химинес получит заслуженное признание, и это отчасти усмирило его сомнения. Но важнее было то, что после этого Рубен не сможет добраться до него, чтобы выразить, что он думает по этому поводу.

Если бы Химинес знал, что они сделают, чтобы все эти обещания оказались правдой, он купил бы капсулу с цианидом, чтобы вставить себе в зуб или прямо в глотку.

Он понял это сразу, когда увидел то, что осталось от Рубена Викториано, и услышал их обьяснение.
Именно тогда он первый раз ощутил кожей спины изнутри тот липкий холодок, зачатки которого старался не замечать последние годы, когда оставался с ним наедине.
Люди Мёбиуса действительно смогли полностью взять его под контроль. Настолько надёжно, что им даже не понадобилась анестезия, когда они слой за слоем вскрывали его, разбирая на части, от верхних слоёв кожи до каждого нерва в глубине тела, пока не добрались до нужных отделов мозга, которые необходимо было синхронизировать с системой "Стема", чтобы сделать из него первое ядро.
Но хуже всего было не это.
Глядя на остатки его нервной ткани, подключенные в электролитном растворе к корневой части системы, Химинес понимал, что они сделали с ним на самом деле.
Они не просто приковали его к "Стему", заставив его социопатичную личность стать нервным центром системы, предназначенной для объединения человеческих сознаний в одно целое. Они заперли его в его собственном мозгу, в искусственном мирке, который будет создан из содержимого его черепной коробки. Наедине со всем, что он хранил там годами.
С болью, с ненавистью, со злобой и горечью, с выпестованным, заткнутым глубоко под кору мозга испепеляющим страхом.
С огнём, который никогда не затухал до конца.
Кому-нибудь другому Химинес мог бы даже посочувствовать - если и есть на свете ад, который люди носят внутри себя, то вот он, идеальный хрестоматийный случай, судьба, по сравнению с которой даже смерть, которой этот человек теперь лишён, уже не кажется таким уж пугающим вариантом.
Но он слишком хорошо знал Рубена.

Есть пациенты, на которых одно время было модно пробовать новейшую терапию - столкнуть их лицом к лицу с самым худшим страхом в их жизни, окунуть в него с головой, заставить пройти сквозь него и преодолеть, чтобы освободиться. На это давали финансирование, этот подход пользовался успехом, и сам Химинес некоторое время в своей практике щедро применял его к не одному десятку больных с безосновательными фобиями. Большинство, разумеется, ничего не преодолевали - но от такого серьёзного шока тип реакции мог измениться, буйная паника и агрессия сменялись кататоническим синдромом или тихим помешательством. Это отчасти считалось успехом, потому что сглаженная реакция устраивала всех - и когда какая-нибудь истеричная девица, до визга на разрыв связок боящаяся крыс, после ночи, проведённой с ними в одной комнате, начинала тихо задыхаться и замолкала в спазме на несколько суток - родственником это часто устраивало. Гораздо реже кому-то везло, и терапия действительно заставляла их снизить остроту реакции, несмотря на побочные эффекты вроде беспричинного тремора.
Но пару раз Химинес наблюдал другое.
Там, где эта шарлатанская "терапия" действительно приносила плоды.

К моменту, когда он окончательно осознал, что Мёбиус сделал с Рубеном, было уже поздно что-то объяснять.
Химинес успокаивал себя тем, что теперь, не имея ни физического тела, ни возможности повлиять на кого-то вне "Стема", тот не сможет вынести ад внутри своей головы наружу и от души погрузить в него всех, кто окажется в зоне видимости. Реальной опасности больше не было. Он мог продолжать исследования. Он мог получать свою порцию славы и платы за уже вложенные силы и время, не опасаясь, что обезображенная незаживающими ожогами рука сомкнётся на его горле. Мёбиус выставил ему свои условия, но взамен дал свободу от человека, усмирить которого не смог бы, может быть, никто другой.
Но каждый раз, когда перед его глазами вставало изображение прошитого электродами участка головного мозга в банке с раствором, - руки у него начинали едва заметно дрожать, а лоб покрывала мерзкая холодная испарина, словно впитавшая весь воздух из его судорожно сжавшихся лёгких.

Химинес никому этого не показывает, и со временем приучается не показывать даже себе самому, насколько это возможно.
Надо быть последним дураком, чтобы позволять себе думать о том, что будет, если то, что осталось от Рубена, однажды сможет коснуться чего-то ещё сознания.
Химинес видел, как он прошёл через боль, горечь и бессилие, которые должны были сломать его ещё мальчишкой - но стали в итоге его частью, сделав одновременно ещё большим психопатом, чем он был, способным выдержать то, от чего половина их подопытных сходила с ума и пробивала себе виски обломками собственных костей.
Он не хочет думать о том, во что мог бы превратиться Рубен, если бы сумел точно так же пройти сквозь свой главный страх.

Как и о том, что это может оказаться отнюдь не только огонь.


4. укусы, рваные раны

фандом: Мир Тьмы/World of Darkness
персонажи: m!цимисх/m!носферату-антитрибу
категория: слэш
жанр: дарк, внезапная романтота скажите мне, что это жанр, я зобыл как делат шапки т.т
рейтинг: nc-21
предупреждения: издевательста над почти трупами, вампиры жрут людей и играют с едой, упоминания врождённых уродств, специфичные вкусы (шабашиты и веселье, крч)

1 120 слов

Чарли возится с ним уже минут пять, задумчиво мурлыкая себе под нос дурацкую попсовую песенку, услышанную по радио.
Камил молчит, не сводя внимательных глаз с его рук и того, что они делают. Но когда пальцы Чарли ненавязчиво проскальзывают в углубление между двумя обрывками обнажённых мышц, он всё-таки отворачивается, уставившись в стену ангара и словно смутившись.
Как будто на том, что у Камила вместо лица, можно разобрать смущение или вообще хоть что-то.
Впрочем, этот жест говорит Чарли больше, чем сказало бы любое выражение на лице, - и он, тихо усмехнувшись, продолжает.

Смертные не находят следов, которые каиниты оставляют на телах своих жертв, - если каиниты сами этого не захотят. Острые клыки, пробивающие вену, у большинства достаточно тонкие, неодолимый голодный инстинкт ведёт тебя точно к нужному участку, - а если где-то и водятся идиоты, вынужденные грызть чью-то шею в поисках крупного сосуда, то как правило, они вымирают довольно быстро, - а если ты по какой-то прихоти хочешь оставить жертву в живых, то мельчайшей капли, подаренной в ответ, хватит, чтобы мелкие ранки, похожие на царапины, закрылись без следа.
Не то чтобы друзья Чарли или его братья по стае к этому сильно стремились, но факт - вариантов повести себя со смертными прилично масса. Стрёмные трупы с глотками, разодранными в лоскуты до хребта, - это или работа безмозглых оборотней, или остатки пира бешеного молодняка из стай, где не принято контролировать своего Зверя, и этому молодняку кто-то позволяет и одобряет такое веселье, или кто-то решил оторваться, намеренно позволив себе отвести душу, и пусть весь мир думает, что хочет.
Теоретически, конечно, можно попасть в переплёт и утратить контроль против своей воли, но вправду сказать, Чарли с таким почти не сталкивался. Если ты выжил хотя бы пару тысяч ночей после Становления и сделал пару выборов, определяющих твой путь, то уж такую мелочь, как состояние остатков своей трапезы, как-нибудь да осилишь проконтролировать.
Но только не в том случае, если ты - Камил Андриевич, самый красивый Носферату западного побережья.

Чарли считает блажью его привычку таскать на нижней лица плотную бандану, которая вместе с вечно поднятым капюшоном чёрного худи делает его похожим на бандита из гетто, но Камил оставил её при себе, даже когда стая его признала. Носферату не отличаются классической красотой, многие из его соклановцев похожи на калек, жертв самых разных интересных болезней или мутантов из сайфай-фильмов девяностых.
Камилу повезло больше многих - тот искорёженный кошмар, что представляет собой его челюсть, зубы и часть горла, даже позволяет ему говорить.
Когда он только появился, вся стая гадала, что это за дурацкий акцент - и только Чарли, присмотревшись, заметил, как он наклоняет голову каждый раз, прежде чем ответить, видимо, чтобы снять давление с голосовых связок.
Потом, когда они познакомились поближе, Камил рассказал ему, как после Ствновления заново учился говорить, - дикая кривая конструкция, в которой несимметричная куча кривых клыков упиралась друг в друга и в мягкие ткани, частично рассеченные и отгрызенные некрозом мышцы и хрящи, компенструющие их глухие стяжки прямо сквозь мясо, но большая часть языка и гортани уцелела, хоть всё вместе и выглядело теперь как разросшаяся мясорубка, по которой проехался танк, - и как учился пить кровь. Эта штука могла бы стать пугающим оружием, если бы её можно было хоть чуть подкорректировать.
Чарли тогда представил, во что должна превратиться шея смертного, когда её поцелует такая красота, - и тут же спросил, может ли он посмотреть этой ночью.
Камил, перебивший за последний месяц народа больше, чем иные шабашитские бойцы за полгода, предавший свою секту и выследивший их стаю по стигналам с мобил, - кажется, смутился от этого вопроса.
Но разрешил.

- Чего ты там в нём ковыряешься?
Хмыкнув, Чарли аккуратным веером разводит пальцы, и переплетённые нити мышечных волокон натягиваются на них, как розовое влажное кружево.
- Красоту навожу.
- Тебе красоты вокруг не хватает? Мы и так здесь задержались.
- Это тебе приспичило сожрать его прямо здесь, - беззлобно напоминает Чарли, вытягивая из-под обрывка кожи новую мыщцу и прогибая её в пальцах, как воск, - так что, будь добр, потерпи теперь, пока я закончу. Тебя не учили, что эгоистично не думать об удовольствии партнёра тоже?
- Я думал, ты его завернёшь так, чтобы сливался с местностью. А ты что творишь?..
Чарли нравится то, что он творит.
Разодранное горло пацана, валяющегося перед ним на полу ангара, выглядит так, как и должно выглядеть то, что удостоилось укуса этого любителя поторопиться. В первый момент казалось, что он погружает пальцы в сплошную кровавую кашу, сквозь которую продолжает сочиться кровь из порванных сосудов, а разодранные мышцы и хрящи будто и правда побывали в пасти мясорубки, если бы та могла напасть на человека, чтобы загрызть его с особой жестокостью. А ведь Камил почти не делал ничего сверх меры - прокусил крупную вену, как мог, и выпил столько, сколько ему было нужно. Просто с этой штукой вмеесто нормальных клыков он физически не способен не превратить чужую шею в кучу окровавленных ошмётков, где висящие на клочках обрывки кожи застревают в таких же разодранных мыщцах, и между всем этим в глубине проступает остаток пробитых хрящей гортани.
Чарли разбирает эту кучу драных ошмётков, закрепляя узелки и переходы кусочками ещё держащейся кожи, переплетая мышцы и сосуды в тонкое прочное кружево, раскрывающееся далеко за пределы разорванного горла смертного, будто растущие из него цветы. Получается красиво, можно было бы поработать ещё, сделав плетение тоньше и укрепив его так, чтобы осталось живым подольше, но Камил прав - они и правда задержались.

- Раньше я делал это только для стаи, - признаётся он, наконец убирая руки от тела. - Ну, знаешь, чтоб нас запомнили и всё такое. Мы оставляли на мертвецах всякое плетение, и Мара даже название нам по этому обычаю придумала. Но одно дело - за идею, а другое...
А другое - когда ты делаешь это как будто и для того, кто стоит рядом с тобой.
Чарли очень хочется, чтобы Камил рассмотрел то, что он делает, чтобы увидел, какой красивой бывает плоть, структура которой отличается от всего, что вокруг.
Носферату находятся в каком-то смысле на другом конце шкалы - там, где Цимисхи касаются своей и чужой плоти Изменчивостью, меняя её формы, плоть Носферату обретает свою форму сама, бесконтрольно, замирает в этой форме так прочно, что даже Изменчивость мало что может с этим сделать. Но это не значит, что эти концы шкалы не могут однажды друг друга коснуться.
Камил смотрит на кружево в руках Чарли, на то, как его пальцы гладят ещё тёплую плоть смертного, которой недавно касались его клыки и язык, словно повторяя его путь, - и осторожно спрашивает, встречаясь с ним взглядом:
- Ты ненормальный слегка, да?
- Определённо, - соглашается Чарли, протягивая ему руку.
Камил сжимает её, помогая ему подняться, - и, прежде чем он отступит и снова натянет свою тряпку, Чарли делает ещё один шаг и целует то, что было когда-то губами Камила, пробирается языком между жёсткими спайками и холодным частоколом клыков.
Камил сжимает его руку сильнее - и больше не пробует отстраниться.


5. изнасилование, сексуальное насилие, травмы половых органов

фандом: Звонок/Ringu
персонажи: Широтаро Нагао/Садако Ямамура
категория: псевдо-гет
жанр: дарк, бзсхднст и без пяти минут пздц
рейтинг: nc-21
предупреждения: собственно изнасилование, дешёвые отмазы, упоминания смерти и болезней, специфичные медицинские состояния, половая неоднозначность

654 слова

Позже Нагао дал клятву, что никому не выдаст её тайну.
Это было справедливо - последняя их встреча установила между ними своего рода молчаливую договорённость. Садако никому не расскажет о том, что случилось между ними в том лесу вблизи санатория, о том, как он потерял контроль - а сам Нагао нигде и словом не обмолвится о том, что узнал о ней в тот день.
В какой-то степени эта клятва не нарушить взаимного молчания, связавшего их друг с другом, была его попыткой подкупить судьбу - на случай, если Садако всё-таки не была уверена, что хотела того, чем всё закончилось, - хотя иного объяснения у Нагао до сих пор нет. Что ещё могло вести его тогда, настолько неумолимое, что он едва понимал, что делает - кроме уже бушевавшей тогда в крови оспы и воли самой Садако, которая привела его к тому старому колодцу в лесу, рассказывая ему словами и ещё больше - без слов, обо всём, от чего она устала в своей несчастной жизни? Нагао, уже к тому возрасту успешный врач, знал, что такое самодисциплина, и воспротивиться собственной слабости он всегда умел. Но то, что подавило его волю тогда, было больше него и сильнее, и можно было только послушаться его.

Нагао никому и никогда не расскажет, какой ослепительно белой была её кожа на груди под тонкой блузой. Как длинные и тонкие пальцы с неожиданной силой вцеплялись ему в плечи и аккуратные ухоженные ногти рвали ткань на его рубашке. Как сухие листья и земля оставляли следы на её длинной серой юбке, но каким-то образом не лишали её изящества и точёной болезненной красоты, а лишь подчёркивали их.
И уж тем более Нагао никому не расскажет о том, что увидел под этой юбкой, когда всё закончилось и наваждение, казалось, отступило.
Садако Ямамура не была полноценной женщиной, - хотя и назвать её мужчиной он бы не посмел, тем более, что с большой вероятностью ни её женские, ни мужские части не были таковыми в полном смысле слова. И, возможно, это была одна из причин того, как всё получилось. Возможно, что она поняла, чего он хочет, ещё до того как это понял он сам, внутренне желая ощутить свою женскую суть, пошла ему навстречу, заставив действовать.
В любом случае, Нагао сохранит её секрет - а она сохранит в тайне то, как он потерял тогда контроль, как испугался того, что сотворил, и того, что она сделает с ним сейчас в ответ, если он не закончит сразу. Как, повинуясь всё той же пугающей силе - или отчасти и стремлению Садако, имеющей над ним такую нечеловеческую власть, - сжимал её горло в руках, вдавливая её в землю, и поднимал на руки её неподвижное тело, прежде чем сбросить в колодец. Как бросал следом камни и землю, внутренне содрогаясь от каждого глухого удара сквозь застоялую воду внизу.

Рана на плече, из которого Садако зубами вырвала кусок кожи с мясом, гноилась долго - Нагао сказал врачам, лечившим его от оспы, что в горной деревеньке, где он сам заразился от пациента, семья того пыталась лечить его народными методами вроде вскрытия и прижигания нарывов концентрированными настоями трав. Никто не задавал ему лишних вопросов, и никто не спрашивал о том, почему и в какой момент молча уехала из санатория Садако Ямамура, приезжавшая навещать отца - она делала так не в первый раз. Никакой связи. Их общая тайна осталась тайной.
Рана на плече воспалялась несколько дней подряд, несмотря на всю обработку - на фоне начавшейся острой стадии оспы Нагао временами казалось, что холодные пальцы женщины, которая лежит теперь на дне старого колодца, бороздят эту рану, врастая в неё всё глубже, и в лихорадке он пытался вырвать их оттуда, как корни ядовитого растения.
Будто Садако хотела, чтобы он хорошо запомнил то, с чем ему придётся жить теперь до конца своих дней.
Впрочем, ровно через неделю воспаление сошло на нет, и плечо наконец стало медленно зарастать.

Нагао надеялся, что колодец в лесу, где они гуляли в тот день, зарастёт точно так же - но в итоге так и не рискнул вернуться туда, чтобы убедиться своими глазами.

@темы: goretober 2021, обрывки