[in se]

на самом деле, я люблю тореадоров. честно. просто канон предлагает не очень много способов делать это относительно эффективно. горшочек, крч, немного поварил.

размер: мини
фандом: Vampire: the Masquerade - Bloodlines
персонажи: Андрей/Эш Риверс (условно)
жанр: дарк, ангст (АААНГСТ), пафос всякий, как обычно, короче
рейтинг: R
предупреждения: лёгкое гуро, последствия ожоговых травм, тореадорские страдания, метаморфы за работой.



Ночь за ночью. День за днём.
Он старается не касаться этих шрамов, не думать о них, не помнить - но собственное лицо невозможно запечатлеть во времени, как неподвижную фотографию. С каждым движением, с каждой гримасой, с каждым словом, которое требует малейшего движения губ - шрамы продолжают жечь его лицо, словно их нанесли вчера.
В каком-то смысле так и есть.
Ночь за ночью перед глазами Эша вспыхивает пламя, танцует на раскалённой добела проволоке, ослепительными искрами проникая под кожу. Пламя лижет его раны, как ненасытная любовница-гуль, которой мало тех капель, что он готов дать. День за днём в его теперешнем убежище, ночь за ночью в темноте, из которой Эш старается не выходить на свет - слишком яркие метки на его лице говорят о той ночи громче любых слов, кричат вслух, открыто и непристойно - пронзительнее, чем он сам кричал в ту проклятую ночь, когда охотники ставили на нём это клеймо.
Кровь немного заглушает этот крик, притупляя жгучую боль и память - но лишь немного, ненадолго, и к рассвету он остаётся наедине со своими шрамами и пламенем в них - чтобы, когда оно наберётся сил, ощутить его жар, почти как в первый раз.
Каждый раз, как в первый.

Эш Риверс пережил десятки автокатастроф, в которые попадал почти намеренно - чтобы развеять тоску по несбывшейся жизни, чтобы получить небольшую дозу адреналина или чёрт знает, что там вместо этого кипятит кровь у таких, как он... Чтобы позлить Айзека, конечно. Чтобы старый тореадор увидел, хорошо рассмотрел во всех новостных сводках, во что превратил его. Чтобы спросил себя в очередной раз, этого ли хотел.
Теперь это детское бунтарство кажется верхом идиотизма.
Эш получил в этих катастрофах столько травм, что хватило бы на несколько сезонов какого-нибудь дрянного сериала. Ран, переломов, открытых и закрытых, трещин в черепе и разрывов внутренних, тысячу раз ненужных ему теперь органов. Ожогов - о, пару раз он даже своими глазами видел, что чёртов бензобак действительно способен взорваться, сам по себе, а не после получаса пыхтения техников на съёмочной площадке. В ту ночь это было последнее, что он видел целыми глазами, и память об этом зрелище развлекала его во тьме до момента, когда новая порция дурманящей сознание крови восстановила и глаза, и вспыхнувшую как бумага кожу, и ещё несколько костей.
То, что сделали с ним охотники, не похоже ни на одну из тех ран, ни на один ожог.
Эш плохо помнит ту ночь - лишь обрывочные воспоминания о стальной клетке, смехе и безумных глазах фанатиков, лишь раскалённая проволока, искры и пламя, острая горячая боль... И он больше всего на свете боится вспомнить больше.
Эти ожоги не остывают от времени, эти шрамы не смывает кровь, сколько её ни выпей. Словно воспоминания, оплавленная мятая киноплёнка в его голове, прокручиваясь заново, обновляет их - и шрамы вспыхивают с новой силой, расцветая жаром на его лице, взрезая кожу заново, пробираясь внутрь и обжигая, как в тот раз. День за днём. Ночь за ночью.
И на тринадцатую ночь он сдаётся.

Слухи ходят давно.
Игнорирует ли их Айзек, делает ли с ними что-то, ведёт ли какие-то более сложные игры - Эша никогда не интересовало, а его сира взамен никогда не интересовало его мнение или его уровень информированности. Впрочем, скорее всего, Айзек просто не предполагал наличия того или другого в природе.
Теперь это не так важно, потому что с Айзеком они больше не встретятся.
Слухи ходят по не-мёртвому Голливуду столькими тропами, что порой их невозможно сосчитать.
Не все эти тропы принадлежат анархам, не все принадлежат носферату, а о некоторых не знает, наверное, никто, кроме тех, кто на них оказывается.

Первый раз Эш встречает этих тварей вживую в тёмном переулке неподалёку от кладбища - и его чуть не выворачивает наизнанку от вида пары обрубков человеческих тел, покачивающихся на искорёженных руках. Шрамы вспыхивают мерзкой болью, отвлекая. Обрубки смотрят - внимательными глазами на вплавленных в зарубцованную плоть лицах, один - тёмными, второй - мутно-голубыми, с оплывшей катарактой, и Эш с содроганием понимает, что они живые.
Он чует их кровь.
Смертную кровь, как у любых гулей, послушных хозяину.
Боже, неужели они понимают, что с ними сделали?
Преодолев порыв сбежать и никогда больше не возвращаться, Эш обводит их взглядом и выдавливает из подводящего его горла всего несколько слов:
- Передайте своему хозяину, что... Я хочу предложить ему сделку.
Если сейчас эти твари не бросятся на него, чтобы разорвать в клочья, как сделали с бездомным бедолагой на его глазах только что... Он понятия не имеет, насколько они вообще способны что-то кому-то передать, но если у него и есть шанс однажды закончить для себя этот кошмар - вот он.
Жизнь невероятно упрощается, когда тебе нечего терять, кроме своего изуродованного лица и пости сожжённой страхом и стыдом души, если она у тебя вообще была.
Эш заставляет себя сосредоточиться на жаркой боли, всё ещё грызущей его кожу и врастающей под неё раскалёнными иглами, и смотрит на них прямо. Если не бросятся сейчас...
Твари не бросаются.

День за днём, ночь за ночью.
Тринадцати ночей Эшу Риверсу хватило, чтобы осознать: жить с этим он не сможет ни в какой тьме, потому что никакая тьма не спрячет тебя от пламени, которое живёт в твоих шрамах и твоей душе, снова и снова оставляя от тебя лишь горсть пепла - и рассказывая об этом любому, кто бросит взгляд на твоё лицо.
Айзек Абрамс за все эти годы научил своё неудачливое дитя немногому, но одну вещь Эш запомнил до отвращения крепко: всё имеет свою цену.
Что ты сможешь предложить чудовищу, чьим рукам подчиняется чужая плоть?
Что оно пожелает взять у тебя в обмен на то, о чём ты попросишь, если не убьёт тебя сразу?
Будто разгоняешься по ночному шоссе, не глядя на приборы. Скорость растёт, опасность всё ближе, ты чувствуешь её собственной вскипающей от страха и азарта кровью, чётче любого спидометра. Сто, сто двадцать, дрогнет руль в руках или попадётся выбоина на дороге - и машина вылетит с трассы. Смерть, огонь - или удача и пара статей в газетах наутро. Эш Риверс, человек с девятью жизнями, скоростной пролёт на волосок от смерти.
Только на такой скорости и чувствуешь себя живым.

- О, неужели?
Его хриплый смех оказывается совсем не тем, что Эш ожидал.
Его лицо оказывается совсем не тем, что Эш ожидал или мог себе представить.
Ожившая гравюра с пыльных репродукций, подвижная маска для съёмок фильма ужасов или отличный грим, за который в некоторых студиях заплатили бы неплохие деньги, особенно если не приглядываться.
У Эша со зрением куда лучше, чем ему бы сейчас хотелось.
- Значит, Камарилья оказалась не способна защитить своё бедное дитя, - его губы изгибаются в издевательской усмешке, и черты лица искажаются, обозначая слишком подвижную для грима или маски мимику, - даже от смертных охотников?
Эщ мечтает отступить, сбежать из этого дома, затаиться во тьме и сделать вид, что этого разговора никогда не было.
Но пламя от охотничьего клейма по-прежнему жжёт ему лицо, а уродливые обрубки-гули этого чудовища с тихим пощёлкиванием перебирают руками за спиной и вдоль стен, наполовину скрываясь во тьме.

Выпустишь руль на мгновение - и машину занесёт до ближайшего обрыва.
Шагнёшь назад - и больше из этого дома не выйдешь. Разве что вот таким, как...
Эша мутит, как от похмелья напополам с отходняком при смертной жизни, только в тысячу раз хуже, и он говорит:
- Я пришёл не как... Дитя... Камарильи.
Шабашит снова смеётся, а затем поднимается и вальяжно подходит ближе, рассматривая его с неподдельным интересом. Эш смотрит в его золотистые звериные глаза, пристально и неподвижно, чтобы не рассматривать всё остальное, и пытается держать такую же прямую жёсткую осанку.
Не выходит.
- Тореадор, утративший то, что казалось ему красотой. Не так ли? - Его улыбка становится шире, обнажая край клыка, а ноздри раздуваются, втягивая его запах. - Утративший доверие к своим старейшинам, когда они отказались от тебя в нужный момент. Не бойся, дитя. Я не читаю мыслей. Твоя история написана на твоём лице.
Эш вздрагивает, отпрянув, когда когтистые пальцы с тёмной кожей касаются его щеки, оглаживая шрам.
Цимисх вновь смеётся, а затем протягивает руку, цепко беря его за ворот, и мягким движением притягивает обратно, заставляя приблизить лицо к своему собственному.
- Она идёт тебе, - тихо добавляет он.
Эш снова вздрагивает, сжимая кулаки и словно окаменев на месте.
Пальцы разжимаются, отпуская его, но он остаётся там же - и на этот раз на покрытом тёмными пластинами лице смутно проступает что-то вроде одобрения. От этого становится жутко - и одновременно Эш ловит себя на мысли, что прикосновение холодных шершавых пальцев к пылающим шрамам пугает его куда меньше, чем возможный отказ.
- Ты... - Он облизывает пересохшие губы, потому что все заготовленные слова вылетели из головы ещё не входе в это помещение. - Ты - тот, кто способен стереть её и вернуть мне моё лицо. Если это правда - скажи мне, что ты хочешь за это?
Цимисх отступает, хлопнув в ладоши.
Кажется, он действительно находит это смешным.
Эш стоит перед ним, посреди его рукотворных чудовищ, будто какая-нибудь девственница на заклание, и ждёт его ответа. Ему не смешно.
Трудно смеяться на скорости под двести, когда есть только одна дорога - вперёд и наудачу.
- Ваша искренность так редко выглядит по-настоящему достойно. - Золотистые глаза прищуриваются, и от этого взгляда Эш внутренне передёргивается, вскидывая голову выше. - Но я ценю её, даже когда она похожа на глупость. Приди ты в другой момент, я приветствовал бы тебя иначе, дитя.
- Меня не интересует политика. Меня не интересуют их игры. Я хочу снова видеть в зеркале своё лицо, и не чувствовать каждую ночь это... Эту... - Эш разжимает кулаки, делая безумно трудный, почти незаметный шаг вперёд сквозь невидимое пламя, которое горит в его шрамах, и тормоза на этой скорости окончательно теряют смысл. - Если это в твоей власти, назови цену.
Цимисх вновь улыбается, поднимая руку, и кончиком когтя медленно проводит по одному из его шрамов.
И Эш больше не отступает.

Тепло, жарко, горячо.
Невыносимо. Каждый раз, как в первый, искры и открытое пламя, раскалённый металл и яростное пламя, грызущее плоть и словно пробивающееся под кожу.
Жарко, горячо, ещё горячее, до крика - а затем вдруг ледяной холод, почти такой же болезненный. И облегчение, словно одна боль бывает легче и желаннее другой.
Оказывается, бывает.
Он стискивает пальцами края стола, слушая треск - словно от разожжённого на собственной могиле костра, и старается не думать о том, что он значит на самом деле. Длинные когти, холодные шероховатые пальцы скользят по его шрамам, гладят их, лаская, успокаивая ненасытное пламя - а затем давят, врезаясь в кожу, открывая едва затянутые обожжённые раны, и Эш беззвучно кричит сквозь срощенные губы, не открывая глаз, наоборот, зажмуриваясь сильнее.
Жёсткие ладони тварей держат его крепко, со всех сторон, не давая дёрнуться в сторону. Но его лица цимисх касается только сам.
Жар и боль от незаживающих шрамов сменяет холод, несущий облегчение, короткую передышку перед новой болью. Пальцы изверга, длинные, жёсткие, проходят под его кожу, входят в плоть, оплавляя её, надрывая нервы и словно выворачивая наизнанку, или так только кажется, пока не видишь, как он работает.
Длинные холодные пальцы, острые жёсткие шипы, гибкий тонкий язык, проникающий в раны. Пламя то вспыхивает снова, то затухает под их движениями, и в полубеспамятстве Эш тянется к нему навстречу, одновременно боясь каждого следующего прикосновения и мечтая о нём, словно его нервы натянуты на эти пальцы, как нити марионетки.
Горячо, жарко, тепло. Боль отступает, и прежде чем когти цимисха входят глубже, натягивая его кожу, вскрывая заново то, что почти заросло под его сухими руками и влажным языком, Эш чувствует почти экстаз от наступившего облегчения.
Огонь возвращается, уходит снова, раз за разом, и Эш не знает, сколько это длится.
Времени не существует, как не существовало его тогда, в застенках у охотников, но теперь терзающий его почти невыносимый жар плавится вместе с его кожей и мясом, послушный чужим рукам, превращаясь в нечто иное.
Болезненно обнажённая плоть в ранах ноет, требуя действия, хотя бы лёгкого прикосновения. Эш выгибается, не желая идти у неё на поводу, из последних сил сопротивляясь вязкому тянущему жару, снова сочащемуся из его ран - но когда холодные пальцы погружаются в них ещё глубже, сменяясь гладким влажным языком и острыми грубыми когтями, удерживающими их края открытыми, когда эта смесь из ласки, грубости и почти невыносимого напряжения наполняет его раны снова, снова и снова...
В какой-то момент он перестаёт сопротивляться.
И пламя отступает.

Включенная камера в углу помещения издаёт тихий щелчок, и два переделанных гуля, балансируя на руках, отточенным движением меняют кассету.

- Грубая работа, дитя. Но мне нравится результат. В конце концов, я долго учился ценить и простые вещи.
Наверное.
Его ладонь лежит на лбу Эша, иногда поглаживая его уже без всяких спецэффектов - просто, будто ему приятно напоследок проверить свою работу. Сам он сидит рядом со столом, наблюдая и не торопя.
Закатанные рукава роскошного алого плаща выглядят почти дико, обнажая тёмные наросты от запястий вверх. Но багровые разводы на обеих ладонях, уже свернувшиеся и потрескавшиеся, выдают странную гармонию.
Даже его лицо со всеми шипами и гребнями больше не кажется Эшу уродливым или пугающим - во всяком случае, теперь, когда оно выражает лишь сосредоточенное удовлетворение.
- Камарилье не нужны предатели в это нелёгкое время, - говорит он тихо, продолжая ласково гладить лицо Эша, в котором больше нет ни одного шрама. - Как не нужны они вашим так называемым анархам. Ты вернёшься к ним, дитя, и будешь им очень полезен. Твоё желание исправить ошибки юности будет достаточно велико, чтобы ты постарался изо всех сил. - Его длинные когтистые пальцы оглаживают губы Эша, наконец размыкая сросшийся на них слой кожи, не дававший ему издать ни звука всё это время. - Ты станешь нашими глазами в их убежищах. Ещё одной парой очень зорких, очень внимательных, очень красивых глаз.

Девятая жизнь Эша Риверса пошла в расход на скорости, где тормозов уже не существует.

@темы: фик: VtM, обрывки

Comments

[Clair Argentis]

Это прекрасно!
Ангст очень вкусный и красивый. Честно говоря, я до последнего думал, что тореадор в конце получит нечто совсем другое, чем он хотел; но дальше, конечно, может быть что угодно.
Хорошая история.

[in se]

Clair Argentis, уруру)

я могу себе представить и сюрприз-сюрприз) но по-моему, Андрей это на самом деле очень адекватный и терпеливый персонаж, при всех его позах - ему ответственность за дело многое может перевесить. он даже орущего протагониста в основном игровом сюжете разводил на разуть глаза, включить голову и договориться с нормальными людьми, у которых есть аргументы))
ну и перспективы это не отменяет, конечно

[Clair Argentis]

in se, ага, ну я их не знаю просто, этих чуваков. )
Нарочно сходил посмотреть картиночку, как выглядит Андрей. Хорош! Прямо-таки воплощение хтонического мира.

Мы тут с ребятами недавно ухнули в дарк эйджи - один друг замутил настолочку по вампирам Бронзового века. Бронзового! Это такой переворот, блин, всего... И офигеть какие бездны открывает. Во-первых, можно плавать на корабле и хреначить обтенеброй, и никакого тебе сраного маскарада. Во-вторых, все эти красавцы в первозданном виде. И вся эта прекрасная хтонь может говорить с тобой из ручейка, или с помощью чаек, да как угодно. В-третьих, многие на полном серьёзе живут себе как боги, - и тут мы такие просто как лузеры, с 8 поколением. )))) Чудовища всякие, и вообще.
И цимишевская архаика буквально заиграла новыми оттенками. Они всё-таки ужасно странные в наши дни; хотя, с другой стороны, нашим дням тоже неплохо бы не расслабляться. )))

[in se]

Clair Argentis, это ты еще не видел, как он подкатывает в протанонисту и перья пушит))

ай, классно)
это же то время, когда проще не следовать человеческим верованиям и архетипам, а создавать их, ну или как минимум от души участвовать.
8 поколение - это прям цветы жизни, должно круто преломляться по сравнению с сейчас)

а цимишье... вот не знаю, они во все времена ьывали и странные, и наоборот, как дуга ляжет. запоминают же в первую очередь метаморфов и остальных в фазе игрищ с изменчивостью. а что та же хтонь ходячая могла до того 40 лет выглядеть милее и нормальнее половины людей, так оно и не заметно до поры)
так-то время меняет лица и вот это все - но кровь остаётся со своими ттх. круто должно быть смотреть, какими формами она прорастает на разной символьной почве.

ну и вообще да, в дохристианские эпохи - там раздолье, ащ ащ