размер: мини
фандом: Vampire: the Masquerade - Bloodlines
персонажи: Андрей/Максимиллиан Штраусс
жанр: pwp, но с выёжиством
рейтинг: R
предупреждения: кинк на форму. лёгкие бдсм-заигрывания. намёки на всякую внеигровую хуергу. ехал пафос через пафос. автор собирался в порно, а получилось как всегда. ноу обоснуй. ноу смысл. зато много про чувства. серьёзно.
На одном языке
читать дальше- Мы хотим одного.
Максимиллиан ненавидит его голос, нарочито резкий, даже если звучит так, как сейчас – вкрадчиво, чуть напряженно, словно сдерживая свой истинный звук. Ненавидит его акцент – такой же резкий, как голос, одновременно грубый и болезненно смягченный на некоторых звуках, настолько сильный, что звучит карикатурой на всю Восточную Европу разом, словно Андрей делает это специально, зная, чего от него ждут.
Зная их, Максимиллиан бы не удивился.
- Мы боимся одного.
Ещё больше он ненавидит лицо этого существа.
Даже сейчас, в почти полной темноте, он различает тёмные пластины, жёсткие наросты, искажающие его форму, переходящие от висков и скул в начало широкого гребня, окантованного темными шипами. Эти наросты кажутся гладкими, как шкура рептилии – но на ощупь оказываются неожиданно шершавыми, напоминая, что сделаны на основе нормальной когда-то кожи. Точно такие же рисуют уродливый узор на его руках, на груди и спине, уходя вниз, но лицо все равно притягивает взгляд против воли.
Человеческие черты, крупные и выразительные, кажутся на этом лице противоестественно живыми. Глубоко запавшие глаза там, где ждёшь бездумного взгляда чудовища, полные чувственные губы на месте сухой пасти – и лучше всего они выражают презрение, отвращение, ответную ненависть. Её видишь в их изгибе, слышишь в словах, ощущаешь на коже.
Сочетание насильно смешанных компонентов, которые никогда бы не смогли образовать что-то цельное естественным путём.
- Я говорю не только о саркофаге, - произносит Андрей, и регент зажимает его рот, почти вздрагивая от жаркого, похожего на голод желания зашить его стальной нитью.
Ложь.
Цимисхи обвиняют его клан в скрытности, интригах, нечестности - но сами они ничуть не лучше. Просто они охотнее лгут своими телами, лицами, искажая свою и чужую плоть, а уже потом - словами и действиями.
Андрей хрипло смеётся, и кожа Максимиллиана под его жесткими пальцами почти плавится, наполняясь вязким ощущением, которое хочется вырвать из неё, сорвав и вывернув наизнанку, - но прежде чем станет поздно, он рывком выворачивает костистую руку, одной мыслью заставляя огни в углах зала вспыхнуть ярче.
Пламя отражается в сузившихся глазах Андрея, а затем вздрагивает, пригибаясь, и снова погружает помещение в полутьму.
Регент сжимает зубы, вспоминая, как много их владеет началами тауматургии, даже если они никогда не признают этого вслух.
"Не смей касаться меня этим," - думает он, больше не размыкая губ.
От усмешки Андрея пламя чуть вздрагивает, но руку он убирает - и ощущение рассыпается трухой, не успев пробраться глубже в ткани и заставить их сдвинуться, иллюзорно принимая новую форму, а затем теряя всякую форму вообще.
Максимиллиан Штраусс знает, что будет именно так, потому что ненависть, греющая сердце цимисха так же, как его собственное, сильнее дисциплин.
Когда ни у одного из них не останется слов - она скажет своё, последнее.
- Я мог бы изменить тебя в любой момент. - Андрей шепчет в самое его ухо, почти касаясь его клыками, и наполняющая зал темнота начинает казаться ему благом. - О, мы оба знаем, что этого было бы мало. Если бы я мог вывернуть наизнанку каждую твою вену, чтобы выжечь вашу проклятую кровь до последней капли... Ненавижу вас. Тебя, узурпатор.
Он прогибает спину, и Максимиллиан чувствует каждую неровность его изменённого тела - глубже, чем можно было бы ощутить кожей.
- Ненавижу, - повторяет Андрей, лаская это слово губами и языком, словно действительно получая от этого удовольствие.
- Знаю, - хрипло отзывается регент, запуская пальцы под его гребень и делая знак остановиться, замедлить движение, и точно зная, что Андрей этому знаку не последует. - Я тоже.
Язык ненависти похож на языки любви - просто те отпадают, затухая, быстрее любого пламени, и с веками это понимаешь всё отчётливее. Ненависть - это другое.
Она растёт постепенно, и каким бы мощным ни был первый побег, давший ей жизнь, с веками бессмертные хищники лишь набирают всё больше поводов, чтобы кормить её. Древняя ненависть крепнет постепенно, по мере того, как крепнет, вбирая в себя мир, кровь тех, кто хранит её. Как любовь умеет говорить на сотнях языков, от ласки до невероятной боли, так ненависть умеет говорить на тысячах. На миллиардах.
Цимисхи не забывают этого ни на мгновение - Тремеры, взяв когда-то силой проклятие и благословение их крови, создали между их и своим кланом узы, которые крепче любых других. Спустя века эти узы звенят натянутыми сквозь кровь струнами, эхом отзываясь на любое слово или движение.
Максимиллиан Штраусс живёт достаточно долго, чтобы забыть большую часть того, как говорят друг с другом смертные, и немалую часть того, что пытаются сохранять его более молодые сородичи.
Но когда жёсткие когтистые руки Андрея сжимаются вокруг его плеч, когда его собственный кинжал входит тому под лопатку - или то, что ещё напоминает её в теле цимисха, - в ответ на то, как несколько боковых шипов рывком разрывают ещё один слой его плоти...
В эти мгновения они говорят на одном языке.
- Если саркофаг окажется у вас, - Максимиллиан не позволяет выражению злой досады коснуться своего лица, даже несмотря на погасшие огни и на то, что мерцающие глаза цимисха рядом сейчас прикрыты жёсткими веками, - не пытайтесь уничтожить его. У вас не получится сделать это - в лучшем случае, а в худший я не собираюсь даже начинать верить. Но ты должен быть в состоянии оценить его опасность.
- Как и ты, - замечает Андрей, не открывая глаз и не двигаясь с места. - Я не собираюсь спекулировать теориями о том, во что не верю. Но если случится так, что ваш юный наёмник окажется верен и принесёт этот знак беды в ваш зал советов... Вы будете или глупцами, или безумцами, попытавшись открыть его. Неважно, кто из вас во что верит. И тех, и других среди вас достаточно.
- Как и среди вас.
Андрей молчит.
Лишь спустя долгое, наполненное тишиной время он поднимается, и Максимиллиан слышит в темноте тихий чёткий звук его шагов, перещёлкивание пластин и шипов на его гребнях, шорох шершавой кожи.
Даже эти звуки вызывают у него смесь отвращения, недоумения, неясного болезненного интереса к тому, как далеко такие, как он, способны зайти в своём стремлении исказить свою плоть и душу ещё сильнее, и...
Максимиллиан рад, что никогда не видел его полностью при свете даже слабого огня. И надеется никогда не увидеть, вплоть до той ночи, когда найдёт способ уничтожить.
- Он не должен быть открыт, - повторяет Андрей из темноты.
- Он не должен быть уничтожен. Спрячьте его, похороните глубже пирамид и убейте свидетелей, но не пытайтесь сделать это сейчас.
- А вы сумеете сделать то же самое, если судьба будет к вам милосерднее и подарит такую возможность? Не думаю.
- Мы сумеем сделать что угодно, если это будет в наших интересах.
- Тогда вы запечатаете его и похороните эту тайну вместе с ним.
- Как и вы.
Темнота молчит, но ответа и не нужно. Ни один из них не поверит слову, данному другим, как не верит ни жесту, ни движению, ни чувству - кроме одного, самого сильного и крепкого, протянутого сквозь поколения крови обоих кланов.
Ложь, что на нём ничего нельзя построить.
- Мы боимся одного. - Голос Андрея растворяется в темноте, и регенту кажется, что он слышит на фоне его шагов другие, тише и многочисленнее, а невидимые губы бездумным шёпотом повторяют его слова, делая их похожими на эхо. Пусть. Он видел гулей сумасшедшего изверга всего один раз, тот управляет ими полностью и не даст им даже шаг сделать в сторону врага, которого однажды снова попытается убить сам, только сам. - И хотим одного. До встречи, узурпатор.
Больше всего Максимиллиан ненавидит в нём то, что он прав.