[azhi-dahaka]

народ, листайте спокойно дальше)) это очень себе. я всё ещё копаюсь в личной и не очень жизни сарочки с. клайнфельдер, а для этого мне надо много дебильных АУшек, трёпа и ещё раз трёпа. поскольку текстом я никого особо не вгружаю - АУшки и То, Что В Тексте Быть Ни В Коем Случае Не Должно, складируются сюда. по большей части, мне самому на подумать и чтобы было. но увы, мне это нужно именно таким, так что притворимся, что этого никто не заметил)




***

- Cначала было страшно. Больно - тоже, но боль можно терпеть. Ты открываешь глаза и понимаешь, что терпел её очень долго, не различаешь, где боль, а где - просто ощущения. Из твоего тела растут трубки и шланги, словно ты лежишь в высокой траве, которая проросла сквозь тебя. Аппараты искусственной поддержки, сенсоры, где-то в траве спрятаны мониторы с графиками. Ты вдруг понимаешь, что чувствуешь их все одновременно, не различая, и это больно, но привычно. А потом ты понимаешь, что не можешь двигаться. Открываешь глаза, фокусируешь взгляд, и всё. Внутри что-то сворачивается в комок, в первую секунду становится ещё больнее. А потом накатывает страх. Паника. Кричать тоже не получается, только приборы вычерчивают несколько загзагов и выдают сигнал, который ты не в состоянии даже различить. Бьёшься изо всех сил, чтобы пошевелить хотя бы пальцем, губами, но даже лицевых мышц не чувствуешь - только ноет всё тело и простреливается электрическими разрядами, судорогами, может. Потом силы кончаются, грохот приборов становится невыносимо громким. И всё снова исчезает.

Клайнфельдер рассказывает спокойно, ровным голосом, положив локи на стол и аккуратно сложив пальцы в замок. Словно ведут запись очередного протокола эксперимента, подстраиваясь под размеренный гул приборов, как под метроном.
Вежин молчит, не пытается перебить, и на его лице возникает такое внимательное отсутствие выражения, как будто он думает о том же.

- Когда такое происходит уже непонятно в какой раз, страх притупляется. Понимаешь, что ничего не изменить, пытаешься на автомате, но тупо и без ощущения, что иначе нельзя. Иначе - единственное, что тебе осталось - иногда возвращаться из беспамятства и темноты, что-то чувствовать, исчезать снова. Трубки и белый потолок, дыхательный аппарат, шланги и что-то ещё в тебя вставлено, и ты не умираешь. Капельница, приборы. Я знаю их назначение, многих, просто пока не помню или не различаю. Живёшь - больница - паралич - сознание - темнота - больно - потолок - трубки - сознание - темнота. Я...

Тут Клайнфельдер на секунду опускает глаза и издаёт негромкий смешок.
Я не могу понять, правда ли его забавляет этот рассказ, или он невольно пытается сказать Вежину больше, чем получается словами.
Он поднимает голову и просто говорит:

- Я ничего не помню.

***

Вы меня слышите? Сара?
Посмотрите на меня, пожалуйста. Хорошо. Вы можете моргнуть, когда я прошу вас ответить? Сестра, проверьте кардиограф, что-то сбивает показатели.
Сара, посмотрите на меня. Вам сейчас трудно двигаться, потому что на прошлой неделе мы сняли вас с аппарата искусственного дыхания. Вы могли не выйти из комы, так что нам, можно сказать, повезло.
Следите глазами за моей рукой. Вот так. Вы меня понимаете, правда? Я хочу задать вам несколько вопросов. Вам нужно просто моргнуть один раз, если отвечаете да. Сможете? Хорошо.
Скажите, вы чувствуете боль, когда я делаю вот так?

***

- Имена, биография, работа, война, оружие, наука, проекты... - Он пожимает плечами. - Это было похоже на то, как изучаешь накануне экзамена книгу, которую уже когда-то читал, и должен легко вспомнить материал. Кусочки мозаики выстраиваются в картинку, память заполняет лакуны. Какие-то части встают на раз, словно там и были, какие-то приходится запоминать наизусть. Они рассказывали, ставили записи, задавали вопросы. Со временем отвечать становилось всё легче, появлялись детали, которыми можно было дополнить картинку. Я даже сейчас не скажу, правда ли большая часть того, что они мне возвращали. Когда так быстро восстанавливаешь больше, чем целую жизнь, становится невозможно точно сказать, вспоминаешь ли ты уже существовавшие фрагменты информации, или твой мозг воспринял те, что тебе давали, и встроил их в общую картину. Всё меньше возможности это определить. Честно говоря, и не хотелось.

Вежин слушает его с тем же застывшим лицом, какое было у него всегда. Руки скрещены на груди, вся фигура застыла скалой.
Только сизые глаза смотрят внимательно, цепко, не отпуская лица.

- Они показывали мне фотографии, записи, графики. В начале терапии - особенно фотографии. Некоторые не говорили мне ни о чём, их приходилось просто запоминать. Некоторые вызывали отклик в ощущениях и эмоциях, от некоторых хотелось кричать и никогда их больше не видеть. Я до сих пор не могу сказать, о чём это точно говорит. Но теперь я помню всё, что там было.

- Они рассказали вам о том, что было причиной комы? - спрашивает Вежин.
Глаз не отводит, смотрит неотрывно. Словно речь должна бы зайти о чём-то более важном, чем все эти детали, и не заходит.

- Да, - безмятежно говорит Клайнфельдер.

- И вы действительно это вспомнили?

- Скажем так, у меня был в распоряжении достаточно наглядный материал. - Несколько мгновений стоит тишина, но Вежин продолжает смотреть ему в глаза. - Я не знаю. Когда мне показывали записи, фотографии, диагностические материалы - всё, что можно было запросить, это была моя воля. Потому что именно мне нужно было вспомнить, что со мной случилось. Мне показывали фотографии солдат из того взвода, снимки самой части. Зачитывали протоколы, объясняли поэтапно. Попытались закрыть доступ к материалам, но военные велели выдать. - Он снова усмехается и, судя по движению под повязкой, действительно улыбается. - И знаете, когда лежишь под капельницами, едва шевеля руками и головой, и имеешь возможность по протоколу сличить, сколько именно протезов в твоём теле и как часто тебе требуются инъекции... Это многое объясняет.

- Вы не ответили, доктор Клайнфельдер.

Тот окидывает его долгим внимательным взглядом, приподнимает бровь. Снова складывает руки перед собой, постукивает кончиками пальцев по столу.
Звук, смягчённый тонкой тканью перчаток, похож на всё тот же метроном.

- Вас интересует, каково это, я правильно понимаю? Неприятно. Когда представляешь себе во всех подробностях, что именно с тобой сделали и каким способом - без разницы, вернувшиеся ли это воспоминания или только обострённые ощущения. Мне снились эти подробности много раз потом. Я знаю, что такое фантомная боль, ненастоящая боль в протезах. Мне мерещился регресс, иногда - симптомы заражения. Недолго. У меня была надежда, что меня осталось слишком мало после всего этого, чтобы по-настоящему почувствовать то, что я помню. Взвод солдат - то, что от него осталось к тому времени, - озлобленных, уставших, частью - погибающих от собственного же оружия. Вам нужны подробности того, что они могут сделать с женщиной, которую у них нет причин жалеть? Впрочем, вы читали моё личное дело, карта прилагалась. Могу добавить, что мне действительно не понравилось.

Я поднимаюсь и подхожу ближе, сажусь за стол рядом с ними. Просто на всякий случай. Клайнфельдер редко вспоминает то, что было до начала работы над проектом.
Вежин оглядывает меня тоже, но я просто качаю головой и кладу ладони на стол, чтобы он видел. Тогда он теряет ко мне интерес и больше в мою сторону не смотрит.

***

- Вы получили свои материалы? Задача вам ясна?
Сара колеблется, но потом всё-таки едва заметно кивает:
- Да.
И не узнаёт своего голоса.

- Область, которая нас интересует, находится в вашей компетенции. Так считают наверху, и обсуждать их решение я не собираюсь. Эти ваши цветы или что там по отчётам...
- Полковник.
- Я не полковник, хотя это не должно вас интересовать.
Это правда. Сейчас зрение восстановилось достаточно, чтобы видеть, что у сидящнго в палате человека нет на форме знаков различий. Впрочем, память, которая начала восстанавливаться раньше, выцепляет откуда-то тот факт, что к человеку с этими интонациями врач обращался по званию.
В принципе, всё равно.
- Если честно, доктор или кто вы теперь, я считаю, это чушь. Вас с такими идеями явно ударило по голове ещё до этого инцидента. И с чего кому-то пришла в голову блажь, что вы чего-то стоите, я не знаю. Но мы хотим, чтобы эту блажь вы оправдали.
- Полковник...
- У вас есть вопросы по существу задачи?
- Идите к чёрту, - устало выдыхает Сара Клайнфельдер и откидывается на подушке, прикрыв глаза.

Полковник поднимается c места. Недовольно косится на три капельницы, на россыпь мониторов рядом. На стол с закрытым компьютером и горкой распечаток.
Всё просто и очевидно.
- Вам понятно, чего от вас хотят?
- Да, - говорит Сара Клайнфельдер, не открывая глаз.
- У вас неделя, к её концу нам нужен предварительный обзор. Может, хотя бы после этого станет понятно, зачем вы нам нужны.

После этого полковник уходит из палаты.
Больше он не появляется.

***

- В какой-то момент мне казалось, что я правда сойду с ума, - признаётся он, покачивая в пальцах стакан с водой. - Казалось очень простым и страшным сомневаться в собственном существовании. Но никакого способа доказать, что Сара Клайнфельдер не погибла, когда её оставили в канаве за оградой части, у меня не было. Или в изоляторе, скажем, на пятые-шестые сутки с момента заражения, или в реанимации. Доказать, что Сара Клайнфельдер, проходящая курс за курсом терапии после несовместимых с жизнью травм, инфекции боевым штаммом и комы длиной почти в год, - это на самом деле тот же человек, что и ты... Вы меня понимаете, правда?

- Вы должны были проверить генетические карты на соответствие, - возражает Вежин, тяжело опираясь локтями на стол и слегка подаваясь вперёд. - У вас был доступ к собственным медицинским документам. И не только. Я думал, об этом вы подумали в первую очередь.

Клайнфельдер снисходительно качает головой.

- Разумеется. Но доступ к тем же генкартам мне давали военные, которые и руководили моим возвращением в проект. Вспомнить, так ли выглядели данные до инцидента, невозможно. У меня не было ни одного критерия, чтобы даже заподозрить разницу. Ни внешнего, ни внутреннего. Ты живёшь продолжение своей жизни, ведёшь оставленную работу, выводишь её на новый уровень. Но ты не знаешь, твоя ли это была жизнь. И часто кажется - особенно поначалу - что ты не заслужил того, что произошло с этой девочкой, а иногда - что она уж точно не заслужила того, что происходит с тобой теперь. Потом срываешься и становится страшно. Чувствуешь себя химерой, у которой невозможно определить, какая часть живее. И при этом не можешь не понимать, что это звучит как бред сумасшедшего, и оснований бояться такого у тебя нет быть не может. Оснований верить или не верить себе - тоже. Это сложно объяснить словами, но я думаю, вы представляете механизм.

Он замолкает, задумчиво глядя сквозь прозрачный стакан. Пальцы, лежащие на столе, абсолютно неподвижны, дыхание ровное, негромкое. С таким равнодушием говорят или о повседневной неинтересной рутине, или о вещах, важности которых я, пожалуй, не могу себе представить.
Я не знаю, какой вариант вернее. Может быть, он тоже.

Вежин смотрит, прищурившись, и по нему не очень верится, что он понимает механизм.
Тогда я говорю:

- Доктор Клайнфельдер хочет сказать, что люди, которые контролировали ситуацию на тот момент, вполне могли дать человеку с амнезией после комы любую нужную информацию, и построить его память и личность на этой основе. Процесс терапии и особенности трвм это позволяют. И для этого человек не обязательно должен быть Сарой Клайнфельдер, которая была в той военной части. Для этого Саре Клайнфельдер вовсе не обязательно было вообще существовать до того, как процесс восстановления после комы запустили.

Поэтому - химера. Часть тебя, которая была до этого, отсекли и вынуждены были приращивать заново. Она может пустить в тебе корни, может прижиться идеально, а может - просто не отторгнуться, и этого будет достаточно, чтобы считать тебя целым. Но это ничего не говорит о том, была ли эта часть твоей до того.
Клайнфельдер кивает мне и снова поворачивается к Вежину:
- Так вам понятнее, как вы думаете?

- Вы сказали - сначала... - произносит Вежин. Клайнфельдер смотрит на него терпеливо, ожидая продолжения. - А теперь?

Всё-таки он улыбается. Ткань повязки чуть заметно натягивается.
- А теперь мне всё равно.

***

От лица что-то осталось.
Даже больше, чем что-то.
Пострадала в основном нижняя часть (замена почти всей кости нижней челюсти, имплантаты, восстановление мягких тканей), гематом и других опознаваемых следов не верхней давно не осталось. Спайки на костях не в счёт. Сетка шрамов и рубцов начинается под глазами, даёт какое-то представление о форме, не даёт практически никакого - о мимике.
Впрочем, может быть, терапия способна исправить и это.

Когда бинты первый раз снимают на несколько часов, Сара Клайнфельдер долго смотрит в зеркало и вспоминает своё лицо. Получается плохо - всё выглядит, словно смазанная картинка, по нижней части которой прошли грязные помехи.
Она смотрит долго, пытаясь воскресить в памяти то, что было её лицом раньше. Но по изображению в голове идут те же помехи, не дающие ухватить деталей. Форма, цвет, обозначение. Как черновик.
Сара закрывает глаза, стоит, выравнивая дыхание. Потом открывает снова.
Ничего не меняется.

- Верните, пожалуйста, повязку, - говорит она негромко, глядя на едва движущиеся губы в зеркале. - Мне кажется, без неё труднее дышать.
Ещё ей кажется, что на звук собственного голоса ей и вовсе плевать.

***

- Значит, мы создали монстра? - невесело усмехается Вежин, подпирая голову кулаком.

- Скорее, вы дали мне то, без чего у меня не получилось бы его создать.
Клайнфельдер протягивает руку, проводит пальцами по моей руке, касается волос. Мягко разворачивает меня лицом к Вежину, словно демонстрируя. Тот хмурится, оглядывая меня в очередной раз, но тут же снова смотрит на Клайнфельдера. Тот качает головой, на секунду прикрывая глаза, потом смотрит чуть сощурившись.
На секунду становится очень похож на ту женщину с фотографий в личном деле.

- Так что, в каком-то смысле, они и ваши дети, Вежин.

***

Когда проходит больше получаса, и Клайнфельдер продолжает неподвижно смотреть в стену, я начинаю понимать.
Стакан с водой стоит на столе, нетронутый, разумеется.
Но, наверное, мне следует наполнить его ещё раз.